Несмотря на пылкие обещания и ночь любви, она покидала его.

Ханна неподвижно застыла на неудобной доске, служившей сиденьем, одетая в траурную одежду вдовы: черное платье из шелкового поплина, которое делало ее кожу желтой. Не то чтобы кто-то мог увидеть цвет ее лица под глухой сетчатой вуалью. Ханна рассудила, что траурная одежда как раз к месту, если посмотреть на ситуацию с юмором. Но с другой стороны, оплакивая окончание одной жизни, она одновременно праздновала начало другой.

Миссис Йорк купила билет до конечной станции, но не собиралась дотуда доезжать. Она даже точно не знала, где именно сойдет. Но где бы ни вышла, останется там не дольше, чем потребуется, чтобы сесть на дилижанс, отправляющийся в любом направлении, кроме востока.

Ханна всегда думала, что в этот момент ее захлестнет печаль – так и вышло. До ломоты в костях навалилась тоска, внушая, что этот мир – бесконечно одинокая и пустая юдоль скорби. Но помимо мук совести, из-за покинутого в безвестности Дрю, в ней гудело волнение. Единственное, чего она хотела в своей жизни, даже когда не могла этого понять, сейчас находилось в пределах ее досягаемости. Семья. Они станут настоящей семьей – она и ребенок. Хоть и маленькой, но все равно настоящей семьей.

Ханна думала, что легко могла бы затеряться в таком большом городе как Сан-Франциско, но слишком привыкла к обширным просторам, чтобы счастливо устроиться в крупном поселении. Так что она выберет маленькое уютное местечко, где и обоснуется. О, горожане, вероятно, заподозрят, что она лишь соломенная вдова — в конце концов, кто угодно может купить себе черное платье и золотое кольцо.

Поначалу их будут одолевать сомнения, но вежливость не позволит высказать домыслы прямо ей в лицо. А как только ее адвокат продаст всю собственность Ханны в Радужных Ключах, у нее появится достаточно денег, чтобы прикупить себе респектабельности. А что, она вполне способна придумать связную историю про себя и ребенка, вроде как из книжки с рассказами. Малышу незачем знать, что его мать когда-то вела распутный образ жизни и что его генеалогическое древо не больше, чем куст на обочине.

Она вцепилась в лежащий на коленях гладстоуновский кожаный саквояж. Нужно прежде всего думать о ребенке. Милашка Ханна Йорк, доступная и яркая женщина, женщина для каждого мужчины и одновременно ничья... У ласковой Ханны Йорк наконец появится тот, кому будет до нее дело, кого будет волновать, не больно ли ей и счастлива ли она, чего боится, почему унывает.

У Ханны Йорк появится кто-то, принадлежащий только ей, чтобы любить его от всего сердца. Она наклонилась вперед и приподняла штору. Мимо проносилась Монтана: прерии, горы и небо. Трава казалась прибитой к земле и насквозь промокшей от дождя, а горы — темными из-за низко висящих туч. День стоял сырой и тоскливый, небо пасмурно хмурилось. Но Ханна радостно улыбнулась.

Иногда по невероятному, чудесному стечению обстоятельств какой-то редкой счастливице таки удается поймать за хвост синюю птицу счастья. 

* * * * *

Сэмюэл был слишком большим и тяжелым, чтобы нести его на руках, но давка спасающихся бегством людей, лошадей, повозок и телег была опасной для любого, чей рост не превышал ступицы колеса. Малыш плакал, громко вопя, словно знал, что мать уносит его от единственного родного ему дома.

Дождь усилился, на лицо попадали брызги воды, потоками сбегающей с круглых полей соломенной шляпы. Эрлан пробиралась сквозь густую грязь, ноги нестерпимо болели, будто тоже знали, какую горечь она им уготовила. Перед ней простиралась прямая, широкая и бесконечная дорога, уходящая в прерии и за их пределы к черным горам с зазубренными склонами.

В Китае учителя говорили о месте, где священные горы достигают небес.

Это, несомненно, должны быть именно такие горы, подумалось китаянке, ведь другие не могут быть более дивными и величественными. Более дикими, пугающими и прекрасными.

И если, как говорили учителя, порядок и ритм небес пронизывает все сущее, то нет на земле места, чуждого мирной душе. И дом можно обрести не только в Поднебесной.

Она замедлила шаг.

«Самая худшая ложь, – сказала как-то Ханна Йорк во время одной из посиделок с виски,– это та, в которой убеждаешь сама себя».

Никакие красные знамена не свисают с лунных ворот ее лао-чиа, ожидая ее возвращения. В отчем доме для нее больше ничего не осталось. Для нее там уже давно ничего нет.

Эрлан остановилась посреди улицы. Посмотрела на запад, в сторону гор и Китая. Затем медленно повернулась и взглянула на восток, где поднималось солнце. Где каждый новый день начиналась новая жизнь.

– Лили!

Огромный мужчина, спотыкаясь, сошел с деревянного настила, встав почти поперек пути развозчика льда.

– Смотри, куда прешь, дурак! – завопил извозчик. – Что с тобой — ослеп, что ли?

Эрлан бросилась бежать, спотыкаясь о колеи в красной грязи. Покалеченные ноги заплетались. Китаянка попыталась перевести дыхание, чтобы выкрикнуть имя любимого, но легкие заполнили грудину, грозясь лопнуть. Мгновение казалось, что она бежит, не двигаясь с места, но затем ноги будто оторвались от земли, и она полетела к нему, полетела с ним, вместе, все выше и выше, и выше в бездонное небо Монтаны.

И даже когда Эрлан остановилась перед Джере и поставила на ноги внезапно притихшего Сэмюэла, она не сумела перевести дух, чтобы заговорить, хотя имя любимого дрожало на губах, а его образ застил весь мир.

Однако Джере увидел ее, увидел сердцем, поскольку повернулся к ней и улыбнулся.

– Лили!

«Моя судьба — это круг, который пока очерчен лишь наполовину».

Сильные руки Джере обвились вокруг Эрлан, и круг замкнулся. 

Клементина вышла из дома на пустую веранду. Под босыми ногами доски казались ледяными. Ветер бесстыдно раздувал ночную рубашку и трепал волосы. Интересно, когда ее ненависть к ветру Монтаны сменилась любовью.

Сердитое ночное небо бушевало и грохотало, хлестало огнем и плевалось дождем. Клементина обхватила себя за локти, когда перед ее глазами зигзагами блеснула молния. Раскаты грома прокатились от горы к горе, эхом отдаваясь в крови женщины.

И снова полыхнула молния, яркая, как вспышка фотокамеры. Сквозь завесу дождя Клементина увидела его — под тополями, у могилы брата.

Она задалась вопросом, не думает ли Рафферти, что могилу Гаса забросили, не истолковал ли превратно покрытые мхом камни и отсутствие надгробия. Но в этом предположении имелась доля правды. Клементина любила Гаса, но не всецело, поскольку в любви, которую испытывала к мужу, всегда было что-то должное и безопасное. И что-то пустенькое. Ей редко удавалось заставить себя подойти к его могиле — Гас был похоронен слишком близко к Чарли.

Застарелая боль, неизбывная боль от смерти сына заслоняла ее скорбь по Гасу, заслоняла все, что с тех пор произошло в ее жизни. Мука от потери по-прежнему была едва выносимой и навсегда останется такой. В прошедшее Рождество ему исполнилось бы одиннадцать лет — ее мальчик стал бы почти мужчиной. Клементина скучала по дням его детства, но еще больше горевала, что никогда не узнает, каким человеком вырос бы ее сын. Лишившись Чарли, она потеряла часть себя; когда-то она думала, что Рафферти мог бы вернуть ей этот недостающий осколок, если бы осмелился. Если бы осмелилась она... Заку всегда удавалось собирать воедино расколотые кусочки ее души, одновременно вдребезги разбивая сердце.

Клементина спустилась с крыльца и вышла во двор. 

* * * * *

Непонятно, каким чудом он расслышал ее шаги в безумном завывании грозы. Но Зак повернулся, едва она приблизилась. Его жилет распахнулся, выставив напоказ белую рубашку. Сдуваемые ветром струи дождя секли по косой, со шляпы лилась вода.

В длинных тенях между вспышками молнии Рафферти выглядел опаснее, чем когда-либо.