Холливели взяли первыя мѣста. Развязный молодой человѣкъ, французъ, провелъ ихъ къ глубокимъ мягкимъ кожанымъ кресламъ и усадилъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ сцены.

Открытая небольшая деревянная платформа, устланная коврами, сзади была драпирована шелковою занавѣсью, расшитою золотымъ узоромъ. Вправо отъ платформы, на низкихъ табуретахъ сѣли музыканты, для каждаго спектакля свои. Смугло желтые люди, серьезные, молчаливые, невозмутимые, молодые, густо и черноволосые и старые сѣдые, человѣкъ двѣнадцать, въ пестрыхъ розовыхъ, голубыхъ и зеленыхъ шелковыхъ шароварахъ и черныхъ курткахъ, прикрытыхъ европейскимй пиджаками, — было свѣжо и они непривычные къ Парижскому климату ежились, — разбирали инструменты, большiе длинные барабаны, ряды связанныхъ вмѣстѣ камышевыхъ флейточекъ и подобiе скрипокъ.

Они сейчасъ же и заиграли. Мѣрно билъ барабанъ, ему вторили флейты и однообразный мотивъ журчалъ усыпляюще, какъ горный ручей.

Ана внимательно слушала музыку. Она не казалась ей ни скверной, ни скучной. Она понимала ея своеобразную мелодiю и старалась своимъ Европейскимъ ухомъ запомнить ее. У нея въ рукахъ была афиша, гдѣ по-французски было разсказано то, что будутъ играть на сценѣ. Шла «Фаворитка короля». У самой занавѣси, посрединѣ эстрады, въ высокихъ креслахъ съ налокотниками и спинками, сѣли двѣ расшитыя въ золото и шелка женщины, одна постарше съ желтымъ лицомъ, другая молодая, нарумяненая и набѣленая, какъ кукла. Ана всматривалась въ нихъ. Онѣ изображали королевъ. Все время дѣйствiя онѣ просидѣли неподвижно, молодая пропѣла небольшую арiю, а между тѣмъ, Ана видѣла, что онѣ играли и что игра ихъ была тонка и серьезна. Она заключалась лишь въ перемѣнѣ выраженiя глазъ, въ легкомъ кивкѣ головою, то отрицательномъ, то положительномъ. У ихъ ногъ разыгрывалась драма. Король Нонъ-Тонъ былъ уличенъ въ связи съ дочерью своего перваго министра, и эти женщины, королевы, требовали, чтобы онъ приговорилъ свою возлюбленную къ смерти. Актриса, игравшая фаворитку короля, изнывала отъ страсти, отъ любви къ королю, отъ сознанiя своей вины и отъ пониманiя, что смерть для нея неизбѣжна. И Нонъ-Тонъ и его фаворитка пѣли по очереди, иногда въ сильныхъ мѣстахъ, вдругъ изъ за оркестра, поднимутъ головы сидящiя тамъ женщины и пропоютъ одну двѣ фразы, какъ бы утверждая то, что происходитъ между королемъ и его возлюбленной.

Жалобная пѣсня раскручивалась, какъ шелковый клубокъ, вилась, свивалась, терзала сердце и томила.

— Кошачiй концертъ какой то, — пробормоталъ Джемсъ.

Ана оглянула публику. Черезъ два мѣста отъ нея старикъ сладко спалъ въ удобномъ креслѣ. Публика смотрѣла снисходительно — равнодушно, какъ смотрятъ дѣтскiй театръ марiонетокъ въ скверѣ у Елисейскихъ полей. Для нея это была экзотическая Азiатчина, на которую можно было смотрѣть, какъ на что то дѣтское, наивное, но чѣмъ нельзя было серьезно увлекаться. Ана увлекалась пьесой. Она ей что то напоминала. Ана знала, что когда то, въ дни ея дѣтства, у нея была няня китаянка, что она даже была въ китайскомъ театрѣ, но не могли же далекiя, далекiя дѣтскiя воспоминанiя отразиться въ ея душѣ и запомниться? Но это было такъ. Китайскiй театръ ее увлекалъ, и она переживала и понимала игру артистовъ.

Маленькiя балерины изъ Камбоджи начали танцы. Ана смотрѣла на ихъ кошачьи движенiя, на ходьбу босыми ногами на всю ступню, на ихъ бѣло оливковыя толстыя икры и на умильную грацiю движенiя и изломъ рукъ въ прямой ладони. Онѣ ей нравились.

Жалобная пѣсня раскручивалась, какъ шелковый клубокъ. Вдругъ мистеръ Холливель легкимъ движенiемъ руки коснулся ея перчатки. Ана повернулась къ нему.

— He правда ли, милая моя Ана, въ этихъ танцахъ, въ этомъ пѣнiи, даже въ костюмахъ есть что то, что напоминаетъ мнѣ тѣхъ казаковъ, бѣдныхъ Русскихъ, кого мы слушали недавно въ ресторанѣ.

Ана вздрогнула. Она вспомнила пестрые шаравары изъ подъ черныхъ и цвѣтныхъ черкесокъ, танцы съ мягкими движенiями, удары въ ладони, ритмичное пѣнiе и вскрикиванiя, выкручиванiе ладони въ кисти при танцѣ, - дѣйствительно что то общее было. Но это что то было такое неуловимое, что можно было его отыскать и въ любомъ танцѣ. Она этого не замѣтила. Онъ подмѣтилъ. To, что онъ сказалъ, ей сдѣлало больно.

Они сейчасъ встали и пошли къ выходу. Индо китайская музыка разстраивала нервы мистеру Холливелю. Ана шла впереди, пробираясь черезъ толпу, наполнявшую выставку. Она низко опустила голову. Кровь бурно колотила ей въ виски. Ей хотѣлось скорѣе остаться одиой, наединѣ съ самою собой.

Всю дорогу они молчали. Дома Джемса ждали дѣла, и онъ заперся въ кабинетѣ. Ана переодѣлась въ домашнее удобное платье и сѣла въ будуарѣ съ книгой въ рукахъ. Она не читала. Она вновь и вновь переживала то, что было на выставкѣ. Этотъ примитивный китайскiй театръ, пѣнiе и музыка, — они журчали и переливались въ ея ушахъ и сейчасъ — и сравненiе мужа съ Русской музыкой и танцами неожиданно глубоко ее задѣвшее, почти оскорбившее были въ ея мысляхъ.

«Развѣ я Русская? … Я не помню Россiи … Я никогда въ ней и не была … Родилась въ Китаѣ, воспитывалась въ Англiи … И тѣмъ не менѣе, какъ смѣлъ онъ мнѣ это сказать!? … Онъ не подумалъ, что это можетъ быть мнѣ непрiятно … Нѣтъ, онъ никогда ничего на вѣтеръ, зря не скажетъ. Онъ хотѣлъ задѣть, или испытать меня … Онъ испыталъ … Какъ все это странно! … Можетъ быть, это влiянiе барышни, которая занимается со мною или результатъ тѣхъ волнующихъ разговоровъ, что я вела съ инженеромъ Долле, но я Русская … Это голосъ крови … Голосъ моего отца Петра Сергѣевича Ранцева и моей матери Валентины Петровны, но я Русская, Русская и этого не сотрете никакимъ воспитанiемъ» …

Ана подошла къ зеркалу, посмотрѣла на отраженiе прекрасной и тонкой, стройной своей фигуры и еще разъ уже громко сказала:

— Я — Русская …

Это сознанiе наполнило ея душу гордымъ восторгомъ.

Незамѣтно подошла Парижская зима. Въ холодномъ туманѣ рождался день безъ солнца и умиралъ за дождевою сѣткой. Какъ зеркало блистали, отражая огни автомобильныхъ фонарей и рекламы вывѣсокъ, черные асфальты улицъ, и самыя улицы казались рѣками съ застывшими водами.

Въ этой умирающей, плачущей природѣ шла небывало напряженная людская жизнь. Происходили ужасныя событiя. «Огонь поядающiй» коснулся людей, невидимая рука чертила на стѣнахъ домовъ среди огненныхъ рекламъ страшныя, сакраментальныя слова, предвѣщавшiя гибель. Газеты были полны необычайныхъ заголовковъ. Были взрывы, катастрофы, люди гибли массами тамъ, гдѣ казалось бы они были въ полной безопасности. Шли совѣщанiя, министры опять раскатывали по всѣмъ странамъ, Лига Нацiй непрерывно засѣдала. Мужъ Аны въ связи со всѣмъ этимъ былъ очень занятъ, озабоченъ и встревоженъ.

Ана ничего не замѣчала. Она все еще была ребенкомъ и жила растительною жизнью. Утреннiя прогулки изъ за погоды были сокращены. Скакать было нельзя: — Джемсъ берегъ свой костюмъ и не хотѣлъ быть забрызганнымъ грязью. Ѣздили шагомъ и рысью. Дорожки Булонскаго лѣса были мокры. Дома въ комнатахъ было такъ темно, что съ утра зажигали электричество.

У Аны оставалось одно удовольствiе: — она каталась на автомобилѣ, которымъ сама правила.

Она проѣхала благополучно черезъ площадь Этуаль и выѣхала на avenue Victor Hugo. У въѣзда на него остановился трамвай. Никто не выходилъ и никто не входилъ. Ана продолжала ѣхать. У панели стояло два полицейскихъ съ велосипедами. Они были въ большихъ темно-синихъ англiйскаго фасона фуражкахъ въ темно-синихъ курткахъ и съ револьверами на широкихъ черныхъ поясахъ. Одинъ изъ нихъ сдѣлалъ знакъ, чтобы Ана остановила машину. Ана повиновалась. Полицейскiй подошелъ къ ней.

У Аны быстро забилось сердце. Румянецъ покрылъ ея щеки.

— Почему мадамъ не остановила машину на остановкѣ трамвая?

— Потому что никто не входилъ и не выходилъ, — отвѣтила Ана. Она была увѣрена въ своей правотѣ.

— Все равно вы должны были остановить. Пожалуйте вашу карту. Гдѣ вы живете?

Ана достала изъ кожанаго кармана въ автомобилѣ документы и подала ихъ полицейскому. Онъ отмѣтилъ что-то въ своей книжкѣ.