Шлюпки съ дессантомъ пошли впереди. Осторожность не мѣшала. Солнце садилось. Въ его золотыхъ лучахъ на вечернемъ бризѣ Русскiй флагъ, развѣвавшiйся

на мачтѣ казался грозящимъ и торжественнымъ. Мертвая тишина была на островѣ.

Никто и никакъ не встрѣтилъ матросовъ и краснофлотцевъ дессанта. Люди разсыпались жидкою цѣпью и, держа ружья на перевѣсъ, пошли вглубь острова къ горѣ. За матросами шли адмиралъ Флислингъ, капитанъ Холливель и нѣсколько англiйскихъ офицеровъ.

Въ глубокихъ окопахъ, съ коричневыми лицами, словно опаленными огнемъ, скорченные въ ужасныхъ мукахъ лежали мертвецы. У однихъ руки были подняты и страшными казались ихъ въ послѣдней смертной мукѣ растопыренные пальцы, у другихъ пальцы были сложены, какъ для крестнаго знаменiя и въ лицахъ ихъ сквозь муки агонiи проглядывало спокойствiе смерти. Они лежали съ закрытыми глазами и покойны были черты людей, умершихъ въ сознанiи свято исполненнаго долга. Другiе съ открытыми выпученными, почти вылѣзшими изъ орбитъ глазами съ открытыми страшными ртами точно вопiяли къ небу, прося помощи.

Адмиралъ обошелъ островъ. Какъ мало было защитниковъ!

— Гдѣ же тяжелыя пушки, о которыхъ вы вчера намъ докладывали? — съ презрѣнiемъ въ голосѣ сказалъ Флислингъ шедшему въ сторонѣ отъ него совѣтскому комиссару.

— Ну такъ я таки не говорилъ: — тяжелыя пушки, я говорилъ — пушки.

— Четыре Гочкиса! … Надъ нами смѣяться будутъ! … А гдѣ миллiоны пулеметовъ … Сколько пулеметовъ насчитали вы на островѣ? — обратился Флислингъ къ своему флагъ офицеру.

— Шесть пулеметовъ, господинъ адмиралъ.

— Четыре Гочкиса и шесть пулеметовъ и для этого поднимать флоты двухъ великихъ державъ!

— Трехъ, — поправилъ съ наглостью комиссаръ.

— Я сказалъ двухъ! — рѣзко крикнулъ адмиралъ Флислингъ. — Англiи и Францiи!

Они поднялись на площадку, гдѣ вдругъ передъ ними показался странно уцѣлѣвшiй въ этомъ общемъ разгромѣ домикъ-баракъ изъ «соломита». Кругомъ были черныя воронки разрывовъ, осыпи земли, обломки скалъ, куски стали и мѣди, а домикъ стоялъ невредимый. Дверь была открыта, точно хозяинъ только что вышелъ изъ него.

Холливель отдѣлился отъ адмирала и вошелъ въ баракъ первымъ. Въ маленькой комнатѣ, пронизанной свѣтомъ косыхъ солнечныхъ лучей, среди полуразобранныхъ радiо аппаратовъ, у письменнаго стола, заваленнаго разорванными бумагами и книгами, съ раскрытымъ ящикомъ одинъ предметъ привлекъ вниманiе Холливеля. Въ ящикѣ лежалъ фотографическiй портретъ въ кожаной рамкѣ. Точно тотъ, кто жилъ въ этомъ баракѣ, въ послѣднюю минуту смотрѣлъ на этотъ потретъ и кѣмъ то или чѣмъ то вызванный, не успѣлъ спрятать или уничтожить его и вышелъ изъ барака на минуту и не вернулся. Холливель подошелъ къ столу и взялъ портретъ въ руки. Бывшая на лицѣ его самодовольная улыбка сошла. Холодное, чисто выбритое лицо стало угрюмо и серьезно.

Изъ кожаной рамки въ глаза Холливелю глядѣла изъ подъ котелка амазонки его жена Ана Холливель. Она была снята, должно быть въ Булонскомъ лѣсу на своей любимой рыжей лошади. Какiя то незримыя, тайныя нити, значитъ, тянулись изъ этой хижины изъ «соломита» къ его женѣ. Что то похожее на чувство ревности шевельнулось въ сердцѣ Холливеля. Онъ досадливо передернулъ плечами. «He все ли равно. Вѣдь и такъ все кончено» … За стѣнами стали слышны шаги и голоса. Холливель поспѣшно спряталъ портретъ въ просторномъ карманѣ бѣлаго «френча» и вышелъ изъ барака.

— Ничего особеннаго? — спросилъ адмиралъ.

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ ему Холливель. — Радiо аппаратъ испорченъ. А жаль. Онъ былъ какой то неизвѣстной системы и было бы хорошо угадать и распознать ее.

Адмиралъ махнулъ рукою. Онъ, тяжело дыша, поднимался на гору. Изъ за черныхъ базальтовыхъ скалъ показалась верхушка мачты. На ней гордо развѣвался громадный Русскiй флагъ. Заходящее солнце золотило его. Маленькiя дырки отъ шрапнелей сквозили въ его полотнѣ.

— За мной, товарищи, — крикнулъ комиссаръ и бросился, обгоняя адмирала, къ мачтѣ.

— Что вы хотите дѣлать? — строго сказалъ Флислингъ.

— Ну что хочу дѣлать? Такъ я хочу срывать этого паршиваго флага.

— He смѣть! — рѣзко, багрово краснѣя, крикнулъ адмиралъ. — He смѣть этого дѣлать! … Паршивцы! …

— Что? — дѣлая видъ, что не разслышалъ, обернулся къ адмиралу комиссаръ.

— He смѣть спускать этотъ флагъ! Этотъ флагъ останется навсегда! Навѣки здѣсь! … Это память о той Россiи, которая не измѣняетъ своему слову, которая умираетъ, но не сдается! …

Флислингъ снялъ шляпу. Его примѣру послѣдовали англiйскiе офицеры и матросы. Капитанъ Холливель снялъ свой бѣлый пробковый шлемъ. Виновато улыбаясь стали снимать безкозырки съ алыми ленточками матросы совѣтскаго флота. Комиссаръ стоялъ въ бѣлой каскеткѣ, заломленной на затылокъ. Адмиралъ Флисмингъ строго посмотрѣлъ на него. Комиссаръ чуть замѣтно пожалъ плечами и снялъ съ головы шапченку.

Съ обнаженными головами, въ суровомъ почтительномъ молчанiи, всѣ вереницей поднимались по узкой тропинкѣ, вьющейся между скалами къ вершинѣ горы. Закрытая скалами мачта стала видна до самаго основанiя. У него, прислонившись къ древку спиною, стоялъ человѣкъ, въ Русскомъ мундирѣ. На его плечахъ были полковничьи артиллерiйскiе погоны. На головѣ фуражка съ чернымъ бархатнымъ околышемъ и алыми кантами. Вѣтеръ игралъ выбившимися изъ подъ нея длинными сѣдыми волосами. Сѣдые усы и сѣдая бородка рѣзко выдѣлялись на темномъ лицѣ. Его руки были сложены на груди. Надъ ними былъ орденъ св. Владимiра 4-й степени съ мечами и бантомъ. На золотой портупеѣ висѣла Русская офицерская шашка въ черныхъ ножнахъ. Револьеръ въ кожанной кобурѣ былъ на боку. Ясные карiе глаза были широко открыты и точно съ удивленiемъ и грустью смотрѣли на зеленѣющее на востокѣ небо. Заходящее солнце освѣщало его сзади и вокругъ его головы сверкалъ золотой нимбъ отъ сiянiя солнечныхъ лучей.

Медленно, съ обнаженными головами подходили къ этому человѣку англичане и краснофлотцы съ своимъ комиссаромъ, пугливо жавшимся за ними. Этотъ послѣднiй часовой при Русскомъ знамени казался страшнымъ и внушительнымъ. Къ нему подходили въ суровомъ и почтительномъ молчанiи.

Всѣ вышли на площадку и остановились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого человѣка. Онъ не шевельнулся.

Человѣкъ этотъ былъ мертвъ.

К О Н Е Ц Ъ.

Апрѣль 1931 года — январь 1932 года.

дер. Сантени.

Францiя.

Романомъ «Подвигъ» заканчивается трилогiя романовъ »Largo», — «Выпашь», — «Подвигъ».

Въ этихъ романахъ автору хотѣлось нарисовать читателю картину жизни среднихъ Русскихъ, людей толпы, безъ имени, безъ историческаго значенiя, тѣхъ маленькихъ добросовѣстныхъ ротныхъ командировъ, профессоровъ, врачей, кто дѣлалъ черное и невидное дѣло государственной работы, кто былъ — одни незамѣтными, вольными или невольными пособниками революцiи и разрушенiя Россiи, другiе, кто за своими ежедневными работами и заботами, за своей службой проглядѣлъ страшное дѣло темныхъ силъ, по своему простодушiю и прекраснодушiю ему не повѣрилъ, а когда понялъ и увидѣлъ совершившееся — не прiялъ новой власти, ополчился на нее, боролся съ нею и, не побѣдивъ, удалился заграницу, чтобы тяжкимъ трудомъ зарабатывать горькiй хлѣбъ изгнанiя и накапливать силы въ твердой вѣрѣ въ неизбѣжность борьбы за Россiю.

Эти три романа — жизнь цѣлаго поколѣнiя въ теченiе двадцати лѣтъ — 1911–1931 г.г.

«Largo», — исторiя передвоеннаго времени, времени смутнаго, лишь наружно спокойнаго. Совѣсть Русскихъ заражена гнилостными бактерiями соцiализма, и стыдно быть Русскимъ. Широко, привольно и плавно, богато и спокойно течетъ Русская жизнь. Ученья, школа, служба, скачки, флиртъ, любовныя утѣхи и на ихъ яркомъ фонѣ темное, таинственное, неразгаданное дѣло убiйства христiанскаго мальчика Ванюши Лыщинскаго — первые громы зловѣщей революцiи.

Съ совсѣмъ незамѣтно надорванными силами вступили эти люди въ необычайную, невѣроятно жестокую и длительную мiровую войну. Отъ нихъ потребовали больше того, что они могли дать, ихъ выпахали, какъ выпахиваютъ поле, перестающее родить и, когда потребовалось еще большее напряженiе силъ въ войнѣ за Россiю противъ iii интернацiонала — силъ уже не было. Нуженъ былъ отдыхъ. Борцы ушли заграницу, гдѣ ихъ ожидалъ тяжелый трудъ. Въ описанiи этого проходитъ «Выпашь». Въ ней читатель встрѣтится съ тѣми честными рыцарями — Донъ Кихотами Россiйскими, кто твердо усвоилъ: — «жизнь — Родинѣ, честь никому», кто свою «бѣлую мечту» свято несетъ черезъ тысячи лишенiй, оскорбленiй и тяжкихъ страданiй.