Но почему-то эти деньги укрѣпили зародившуюся въ Ольгѣ Сергѣевнѣ надежду, что ея мужъ и сынъ живы и увѣренность, что они поѣхали на большое политическое дѣло, о которомъ надо молчать.
XVI
Леночка быстро сдружилась съ новой жилицей, Софи Земпель. Онѣ стали «ами». Это трогало Леночку. По предложенiю Земпель онѣ вмѣстѣ ѣздили въ Сорбонну, и Леночка, изъ пятаго въ десятое понимая то, что тамъ читалось, съ увлеченiемъ слушала самыя разнообразныя лекцiи. Она просвѣщалась въ Ассиро-Вавилонскомъ искусствѣ, слушала о Португальской поэзiи, о банковскихъ операцiяхъ и разъ даже прослушала лекцiю о «кривыхъ второго порядка».
Эти лекцiи, все исключительно матерiалистическiя, — такой подборъ дѣлала Софи Земпель, — говорили Леночкѣ, что, если во Францiи и нѣтъ того богоборчества, которое она наблюдала въ совѣтской республикѣ, то есть, пожалуй, еще худшее, игнорированiе, забвенiе Бога, отрицанiе надобности въ Немъ, въ Его помощи.
Наука все объясняла, наука до всего дошла и все собою покрывала.
Эта наука, безпорядочныя, безалаберныя лекцiи, прослушанныя Леночкой въ Сорбоннѣ, упали на ея изуродованную душу, какъ дрожжи въ тѣсто. Въ ней произошелъ переломъ и создалась своя теорiя жизни и смерти, тоже своего рода «винтики», какiе были у Неонилы Львовны. Много способствовалъ этому и кинематографъ, посѣщаемый ею по вечерамъ. Она видѣла говорящiя тѣни на экранѣ. И ей становилось страшно. Особенно жутко было, когда она знала, что артистъ или артистка, показываемые на экранѣ, умерли. А она слышала ихъ голосъ, видѣла образъ, двигавшiйся по полотну. Она выходила въ толпѣ изъ кинематографа, спѣшила на подземную дорогу, мчалась къ своему вокзалу, чтобы ѣхать домой, а сама брезгливо жалась отъ людей. Ей казалось, что она чувствуетъ запахъ тлѣнiя ихъ тѣлъ, совсѣмъ, какъ тогда, когда она на салазкахъ везла полуразложившiйся трупъ матери, чтобы зарыть его на кладбищѣ города Троцка. Ей казалось, что жизни собственно и нѣтъ. Это не живые люди ее окружаютъ, но тѣни, какъ въ кинематографѣ. Людскiя тѣни прошли и проходятъ безконечными вереницами по улицамъ мiрового города, появляются и исчезаютъ. И вотъ тотъ, что только что, выходя изъ вагона, толкнулъ ее, онъ испарится въ ночномъ туманѣ и исчезнетъ навсегда. Изъ какой-то гадкой слизи возникали люди и разваливались, распадались опять въ вонючую слизь. Эта мысль стала ее преслѣдовать и уже было не до миллiоновъ. Стало страшно жить.
На обширномъ дворѣ Сорбонны Леночка видѣла разноплеменную молодежь, съ веселымъ говоромъ разбѣгавшуюся по гулкимъ корридорамъ и обширнымъ аудиторiямъ. Она видѣла негровъ и китайцевъ, англичанокъ и американокъ, учившихся вмѣстѣ, слушавшихъ лекцiи. Между многими было дружное товарищество. Ихъ шутки, ихъ смѣхъ, озабоченная бѣготня, вся ихъ шумная толпа напомнили Леночкѣ совѣтскiе ВУЗ-ы, но только не было среди нихъ совѣтскаго озлобленiя. Всѣ были болѣе или менѣе хорошо одѣты, и шутки и шалости этой молодежи были приличны. Леночка поняла, что тутъ, хотя у многихъ были «ами», нельзя было съ ними обойтись просто и отдаться, какъ говорилось у совѣтской молодежи «безъ черемухи», или попросить сдѣлать ребенка.
Въ полдень Леночка и Софи мчались на громыхающемъ автобусѣ, или въ душномъ вагонѣ подземной дороги куда-то за Этуаль, въ недешевый ресторанъ, гдѣ ожидалъ ихъ «ами» Софи. Подлѣ Сорбонны, въ Латинскомъ кварталѣ, было сколько угодно маленъкихъ и такихъ, казалось, Леночкѣ, симпатичныхъ студенческихъ ресторановъ и столовокъ, были и болѣе роскошные, но дешевые рестораны «Дюваля», но Софи и ея «ами» облюбовали Русскiй ресторанъ и ѣхали въ него въ шумной полуденной Парижской толпѣ, торопящейся завтракать.
Онѣ выскакивали у Этуали и, если шелъ дождь, забѣгали подъ громаду Трiумфальной арки и стояли тамъ подлѣ каменной плиты, уложенной вянущими вѣнками и букетами. Леночка со страхомъ смотрѣла, какъ металось гдѣ-то въ глубинѣ неугасимое пламя. Ей казалось, что это душа солдата сгораетъ тамъ и не можетъ найти покоя. Она думала: «значитъ, душа-то есть».
Онѣ спускались по широкому проспекту круто внизъ и входили въ маленькую, тѣсную, узкую уличку. У панели длиннымъ рядомъ стояли машины такси. Черезъ тѣсную дверь онѣ попадали въ Русскiй ресторанъ. За узкими, длинными столами вдоль стѣны на диванахъ-скамьяхъ рядами сидѣли люди. И было такъ тѣсно, какъ въ совѣтской столовкѣ. Было сумрачно и душно. Глухой гулъ и гомонъ голосовъ поражалъ послѣ притихшей въ тюлуденномъ отдыхѣ улички. Отъ табачнаго дыма першило въ горлѣ. Но на столахъ были бѣлыя скатерти и вѣжливая прислуга во фракахъ — какъ эти фраки первое время казались смѣшными Леночкѣ — спрашивала, наклоняясь надъ ухомъ:
— Вамъ борща, или пирогъ съ вязигой? Какой напитокъ прикажете? Пиво или квасъ?
Жанъ, «ами» Софи, ожидалъ ихъ и берегъ имъ мѣста. Онъ кричалъ:
— Квасъ … квасъ … Donnez-moi du kwass!.. Странный человѣкъ былъ этотъ Жанъ. Онъ былъ французъ, но хорошо говорилъ по Русски и зналъ Россiю. Онъ былъ темный брюнетъ и, какъ тщательно онъ ни брился, его щеки и подбородокъ были покрыты гладкой синевой. Подъ самыми ноздрями торчали двѣ крошечныя кисточки, точно не совсѣмъ опрятенъ былъ носъ. Лицо было безъ морщинъ, блѣдное съ нездоровыми пятнами и прыщами. Онъ носилъ большiя круглыя очки въ черной роговой оправѣ. Прислуга ресторана называла его американцемъ и пыталась заговаривать съ нимъ по-англiйски. Леночка никакъ не могла опредѣлить, ни сколько ему лѣтъ, ни правда-ли, что онъ былъ французъ. Ему можно было дать и двадцать пять и всѣ сорокъ. Леночка опредѣлила его по совѣтски: «комиссаръ» въ какомъ-нибудь хозяйственномъ учрежденiи. Здѣсь онъ могъ быть и адвокатомъ и приказчикомъ, могъ быть и просто спекулянтомъ, или бирже-вымъ зайцемъ. Софи никогда не говорила, кто такое ея «ами». Леночка не рѣшалась спросить, кто онъ.
Сидѣли такъ тѣсно, что касались колѣнями другъ друга. Леночка оглядывала ресторанъ. Въ углу подъ аркой висѣла икона въ фольгѣ. Противъ Леночки, на стѣнѣ, въ рамочкахъ были развѣшаны раскрашенныя литографiи, изображавшiя Русскихъ солдатъ въ старыхъ формахъ. Наискось отъ Леночки у стѣны сидѣлъ желчный человѣкъ, обросшiй косматой, черной бородой, съ громадными, вѣрно видавшими нечеловѣческiя муки, страдающими глазами. Онъ волновался, что ему долго не подавали кофе. И кофе ему подали въ какомъ-то странномъ приборѣ изъ стекла, напоминавшемъ химическую колбу. Въ немъ на спиртовой лампочкѣ кипятили воду. Рядомъ съ Леночкой была хорошенькая свѣтлая блондинка съ подщипанными бровями и большими выпуклыми, карими Русскими глазами. Она разсказывала скромно одѣтой бдюнеткѣ, сидѣвшей рядомъ съ нею, про какую-то Муру, устраивавшую прошлое Рождество елку, и какъ упала съ елки свѣча и сгорѣла скатерть на столѣ.
— Мура, конечно, очень огорчилась, — слышала Леночка свѣжiй голосъ блондинки сквозь гулъ ресторана. — Понимаешь … Такая непрiятность …. Надо выйти изъ положенiя …
Желчный бородачъ дымящейся папиросой тыкалъ въ кофейный приборъ и сердито говорилъ лакею во фракѣ:
— He закипаетъ вашъ кофе … А мнѣ ѣхать надо … Понимаете, ѣхать надо.
Пожилая, гладко причесанная женщина, съ такимъ прiятнымъ Русскимъ лицомъ, что Леночка заглядѣлась на нее, стояла въ глубинѣ, подъ иконой, у входа въ тѣсную гардеробную и внимательно смотрѣла, кто встаетъ, чтобы быстро подать пальто и шляпу съ тростью.
Въ этой тѣснотѣ, за тарелкой борща, на Леночку находила откровенность, и она охотно разсказывала Софи и ея «ами» про свою совѣтскую жизнь, про прiѣздъ въ Парижъ и какъ она все нашла въ Парижѣ не такимъ, какъ ей казалось въ Ленинградѣ. Она разсказывала пра бабушку съ ея «винтиками», про полковника и про Мишеля Строгова. Ей казалось теперь смѣшнымъ ея увлеченiе Мишелемъ и мечты о миллiонахъ. Сорбонна съ ея лекцiями показали ей другую жизнь. Она вдругъ умолкала и прислушивалась. Ей казалось, что на мгновенiе смолкалъ и гулъ многихъ голосовъ. Время на мигъ точно останавливалось.
«Если время подчинить себѣ«, - думала Леночка, — «и допустимъ такъ: каждая секунда, что отбиваетъ пульсъ у меня въ рукѣ, есть годъ, но только для другихъ, а не для меня».
