— А кровь? … Какъ же они, въ большинствѣ Толстовцы и непротивленцы, переварили всю большевицкую кровь, — сказалъ съ убѣдительною силою Нордековъ.
— Ахъ, кровь?… Но ему давно вдолбили въ голову, что при Царскомъ правительствѣ въ сто разъ было больше крови, разстрѣловъ, пытокъ, казней и мученiй, въ сто разъ больше крови лилось. Открыли архивы и доказали, понимаете, доказали, что это такъ … He забудьте, что тутъ такая ложь, такая клевета, какой и самъ чортъ не придумаетъ. И голодъ и нищета при «Царизмѣ«были въ сто разъ хуже! … Попробуйте сказать, что это неправда. Кто скажетъ? … Все боится, все «безпредѣльно предано» … Въ прежнее время все начиналось со студента. Кажется это въ «Бѣсахъ» я читалъ, какъ «отъ Москвы и до Ташкента вся Россiя ждетъ студента». Вы были студентомъ?
— He имѣлъ такой чести.
— Значитъ изъ юнкеровъ, военщина … Ну, можетъ быть, слыхали и вы. Тогда … Землячества и сходки … Стаканы съ чаемъ и съ пивомъ. Стриженыя курсистки, теперь этимъ не удивишь никого, а тогда стриженая дѣвка была пугало … И пѣсни … Чего чего только не пѣли мы. И «Дубинушку», и «Солнце всходитъ и заходитъ», «Нагаечку», «Варшавянку» и про Байкалъ и этотъ самый «Интернацiоналъ», будь онъ трижды проклятъ, орали съ дикимъ восторгомъ. «Вставай проклятьемъ заклеймленный» … Въ облакахъ сквернаго табачнаго дыма, въ запахѣ пива и водки и это звучало прямо великолѣпно. И представьте ни мало не боялись дворниковъ, и «шпиковъ». Mope по колѣно … Устраивали сходки въ стѣнахъ самого университета. Университетъ автономенъ! Подъ прикрытiемъ ректоровъ, профессоровъ и декановъ разводили такую революцiю, что дальше идти некуда … И уже развѣ слишкомъ разоремся: — «долой самодержавiе», придетъ полицiя и мирно заберетъ всѣхъ въ манежъ для разборки … Ну вышлютъ кого въ мѣста не столь отдаленныя, такъ вѣдь за то — какiе герои! … Вотъ эти то студенты, наэлектризованные сходками, массовками, рѣчами и пѣснями шли на фабрики и вели рабочiя толпы на улицы … Такъ вотъ этого студента больше нѣтъ. Который былъ, того угробили. Вмѣсто него — Вуз'овецъ …
Нордековъ слушалъ и думалъ, что все это онъ зналъ и раньше изъ лекцiй Ястребова и Субботина, все это онъ читалъ и въ эмигрантскихъ газетахъ, но какъ то совсѣмъ это по иному звучало здѣсь, на набережной Невы, когда только что онъ своими глазами видалъ и говорилъ съ этимъ самымъ Вуз'овцемъ. Все было значительнѣе и грознѣе. Онъ волновался предстоящей ему задачей, онъ не зналъ, какъ ему къ ней приступить, онъ ожидалъ, что тотъ, кто долженъ посвятить его въ работу его ободритъ, а онъ, вонъ какiя рѣчи заговорилъ!
Незнакомецъ продолжалъ, понизивъ голосъ.
— Вотъ мы съ вами, по костюму и по всему, — ну пролетарiи, а, можетъ быть, просто лишенцы какiе нибудь, чтобы поговорить должны сидѣть на вольномъ воздухѣ, ибо въ домахъ стѣны слышатъ и стѣны доносятъ, а какъ же хотите, чтобы они то собрали такую массовку, такую сходку, какiя собирались при «проклятомъ Царизмѣ«подъ жесточайшимъ полицейскимъ гне-томъ? И мы говоримъ съ вами и боимся, боимся, боимся, а вдругъ какой нибудь проклятый ершъ въ Невѣ да слушаетъ наши заговорныя рѣчи и поплыветъ и донесетъ. Такъ какъ же вы хотите, чтобы совѣтскiй то Вуз'овецъ устроилъ собесѣдованiе, ну хоть съ вами? … Гдѣ? …
На совѣтской уплотненной квартирѣ, гдѣ сидятъ такiе «хамусъ вульгарисъ», при которыхъ ни о чемъ говорить кельзя? … Соберите теперешнихъ студентовъ, да никто и рта при нихъ не откроетъ, ибо никто не знаетъ, который изъ товарищей служитъ «сексотомъ» у Гепеу. Какъ бы настроите толпу пѣснями, когда мы и пѣсень то никакихъ не знаемъ? Не «Боже Царя храни» намъ пѣть? … Надо еще эти то свои героическiя, душу поднимающiя пѣсни создать.
— А частушки? — сказалъ Нордековъ, — въ нихъ такъ много иронiи и насмѣшки надъ большевиками.
— Да иронiи и насмѣшки, только больше надъ самими собою, чѣмъ надъ большевиками. И плаксивости русской въ нихъ тоже не мало. Самый задоръ то ихъ какой то жалующiйся … Нѣтъ, не это намъ надо. Нужна пѣсня героическая, чтобы сама на бой толкала, чтобы на улицу звала, чтобы въ ней и барабанный бой и звуки трубъ слышались, такой пѣсни нѣтъ у насъ … Не поютъ, да и не смѣютъ пѣть. Ну, скажемъ, и соберутся наши вузовцы, такъ они то несчастные никогда не знаютъ кто донесетъ, но всегда знаютъ, что кто-то донесетъ навѣрно. Не запоешь при такихъ условiяхъ героической пѣсни. Хожденiе въ народъ? … Да, пойди, — угробятъ за милую душу … Повсюду комсомольцы, повсюду сель-коры — безъ лести преданные оффицiальные доносчики … Нѣтъ не разсчитывайте на нынѣшняго студента. Не негодуйте на него, что онъ не бунтуетъ.
Онъ не виноватъ. Онъ воспитанъ въ «китайской» холодной школѣ, затвердилъ Ленинизмъ и въ Ленинизмѣ этомъ вся его религiя. Онъ тупъ и необразованъ. Мертвой хваткой хватился онъ за скудную науку, которую ему преподносятъ замерзающiе профессора, дрожащiе за свою шкуру и съ упорствомъ тупицы лѣзетъ въ люди. Старается стать «выдвиженцемъ». Звѣринымъ инстинктомъ понимаетъ онъ, что знанiя его ничтожны, что онъ дуракъ и невѣжда и что дорога ему открыта только при совѣтской власти. Только при ней подхалимствомъ и доносами можетъ онъ и со своимъ скуднымъ багажомъ чего то достигнуть. Онъ понимаетъ, что всяческiе «уклоны» вредны и опасны, надо быть стопроцентнымъ коммунистомъ и тогда: — качай! валяй! … Такъ, какъ же заставите вы Вузовца кричать: — «долой совѣтскую власть». Она для него все. Въ ней его карьера, его будущее … А что касается до чувства справедливости, свойственнаго молодежи, ахъ, оставьте, пожалуйста, давно это стало буржуазнымъ предразсудкомъ. Можетъ быть, въ какой нибудь другой молодежи оно и есть, у насъ — «ударники» — то есть безъ лести преданные совѣтской власти, вотъ кто царитъ надъ умами …
Незнакомецъ поежился плечами, протянулъ руку, прося у Нордекова папироску и, закуривая ее, сказалъ.
— Знаете что … Мы что то все сидимъ на одномъ мѣстѣ и бесѣда наша подозрительно долга. Мильтонъ второй разъ идетъ мимо насъ. Простимся безъ лапанiя, это здѣсь не принято и разойдемся. Пройдемте въ «садъ трудящихся» … Чувствуете всю глубину чисто Уэлльсовской сентиментальной пошлости названiй нашихъ: «садъ трудящихся» — улица «красныхъ зорь», а, каково! Пошлѣе ничего не придумаешь, а нашимъ швейкамъ и пишмашкамъ очень даже нравится. Какъ же хотите вы повернуть опять къ старому Державному Санктъ-Петербургу, къ блистательному Граду святого Петра, къ временамъ Екатерины, Александровъ и Николаевъ, къ Растрелли и Воронихинымъ, къ Эрмитажамъ и Этюпамъ … Это уже Ленинградъ — и навсегда … Итакъ въ «саду трудящихся» вы найдете меня у памятника Пржевальскому, знаете, гдѣ у гранитной скалы лежитъ навьюченныйверблюдъ, а наверху генеральскiй бюстъ генеральской работы генерала Бильдерлинга … Ну-съ … Съ коммунистическимъ привѣтомъ! … Пока! …
Незнакомецъ всталъ и пошелъ, широко разворачивая носки своихъ старыхъ кожаныхъ туфель и чуть раскачиваясь. Онъ шелъ самой безпечной походкой. На всей его фигурѣ было написано, что ему самъ чортъ не братъ и что онъ въ этомъ самомъ Ленинградѣ подлѣ мильтоновъ и чекистовъ чувствуетъ себя прекрасно. Нордековъ подождалъ немного и, перейдя набережную, вошелъ въ Александровскiй садъ.
XIV
Какъ все здѣсь напомнило ему его дѣтство! Такъ же какъ и тогда плѣнительный ароматъ кустовъ, скошенной травы и цвѣтовъ, свѣжесть испаряющейся росы, запахъ старыхъ цвѣтущихъ липъ встрѣтилъ Нордекова въ «саду трудящихся». За рѣшеткой и густою зарослью кустовъ звонили трамваи, изрѣдка, дребезжа разбитыми рессорами, проносился автомобиль такси, и издалека, съ площади грубымъ нечеловѣческимъ голосомъ объявлялъ что то громкоговоритель … Гуляющихъ было мало. Часъ былъ обѣденный. Только дѣти играли недалеко отъ памятника. Надъ кустами въ просвѣтѣ площади высились купола Исаакiевскаго собора. Ихъ тусклое, облѣзлое золото такъ много говорило сердцу Hopдекова.
Незнакомецъ издали увидалъ Нордекова. Онъ всталъ со скамьи, гдѣ усѣлся въ ожиданiи, пошелъ навстрѣчу полковнику, взялъ его подъ руку и зашепталъ на ухо:
