Ломовъ, разставлявшiй койки, прислушался къ тому, что говорилъ Парчевскiй, поднялъ голову и сказалъ:

— Въ игрѣ этой, господинъ полковникъ, помните, былъ «домъ» и кто добѣжалъ до дома, того уже и «пятнать» нельзя. Вотъ и у васъ такой домъ будетъ.

— Да, добѣжать бы только, — съ тяжелымъ вздохомъ сказалъ Нордековъ. Онъ послѣ выпитаго чая отошелъ немного. — Что же, господа, будемъ ложиться. Утро вечера мудренѣе.

— Штрафъ, господинъ полковникъ, — сказалъ Ломовъ. — Эка вы «господъ» вспомнили. Въ Ленинградѣ-то!

— Вы тоже хороши. «Господинъ полковникъ»!

— Да уже, простите, больно противно «товарищемъ» васъ называть.

— Вотъ какъ обернулось, за каламбуръ можно посчитать. Хорошо, если «господинъ полковникъ» не обидится.

— Ну, полноте, — смутился Ломовъ.

— Такъ кѣмъ же мы будемъ? — зѣвая, сказалъ Парчевскiй, стягивавшiй съ ногъ сапоги.

— Думаю, какъ придется, — залѣзая въ кожаный мѣшокъ, сказалъ Нордековъ. — И казаками и разбойниками. А прiятно, знаете, устроить и себѣ тоже своего рода экстерриторiальность … Совсѣмъ я теперь въ родѣ какого-то совѣтскаго полпреда оказываюсь. Ну-ка, товарищи, суньтесь!

— Боюсь, что погибнутъ просто невинные дачники. Пойдутъ по грибы, попадутъ вотъ подъ этакiй дождище, кинутся къ ригѣ, а ихъ тутъ Голубовъ своими газами и прихлопнетъ.

— А какъ же иначе, — лѣнивымъ барскимъ голосомъ проговорилъ Нордековъ. — Пусти-ка ихъ сюда!.. Мигомъ донесутъ. Вѣдь одна такая жестянка — онъ показалъ на жестянку съ французскимъ печеньемъ, — къ стѣнкѣ и никакихъ гвоздей!..

— Гдѣ лѣсъ рубятъ — щепки летятъ, — сказалъ спокойно Парчевскiй.

— Мы, товарищъ, «капучiй» не пустимъ. Зачѣмъ? Увидимъ — дачники, ну и пустимъ «смѣхачъ». Пусть немного посмѣются, а то, говорятъ, здѣсь люди и смѣяться совсѣмъ разучились, — сказалъ Ломовъ.

— Кто у аппарата? — спросилъ Нордековъ.

— До четырехъ часовъ Голубовъ, послѣ я.

— Не проспите?

— Не безпокойтесь, «товарищъ». Я во время полета, почитай, все время спалъ.

— А я никакъ не могъ, — жалобно изъ-подъ одѣяла сказалъ Нордековъ. — Меня совсѣмъ укачало. И сейчасъ голова трещитъ, какъ послѣ большого загула … Ахъ, было времячко, гуливали мы таки на маневрахъ подъ этимъ самымъ Санктъ-Петербургомъ.

— А странно опять вотъ эдакъ заснуть въ ригѣ подъ самымъ Петербургомъ. Точно и правда на маневрахъ. И дождь какой родной! Шумитъ, миляга. Какое все родное: — Коломяги, а тамъ Шувалово и лѣсъ … Тамъ дальше Парголовскiя высоты — Петербургская Швейцарiя, Левашово, Токсово и повернуть назадъ — Мурино, Ручьи, Гражданка и Лѣсной … Боже мой, Боже мой, неужели завтра я увижу зти мѣста? Завтра въ Петербургѣ? … Засну ли я? … Сколько воспоминанiй!

— Спокойной ночи, — сказалъ Нордековъ.

— Спокойной ночи, — отвѣтилъ Парчевскiй.

Ломовъ погасилъ свѣчу и вышелъ изъ риги. Онъ сталъ подъ краемъ крыши. Ночь была темна. Ни зги не было видно. Кругомъ шумѣлъ холодный, обложной Санктъ-Петербургскiй дождь.

Къ утру дождь пересталъ. Серебристый туманъ стлался надъ землею. Едва свѣтало, когда всѣ спавшiе въ ригѣ встали, вернувшiйся съ поста Голубовъ сготовилъ чаю, всѣ обрядились въ костюмы для развѣдки.

— Н-да, кавалеры … Въ такихъ на avenue de l'Opêra самое мѣсто, — сказалъ, оглядывая свои босыя ноги въ опоркахъ, Парчевскiй.

— Молодчина все-таки этотъ Дрiянскiй, здорово обрядилъ насъ, — сказалъ Нордековъ. — Я и бороду, какъ сѣлъ на аэропланъ, такъ и не брилъ. Парчевскiй, дай-ка зеркало. Поди, хорошъ.

— Настоящiй совѣтскiй гражданинъ, буржуемъ ничуть не пахнетъ.

Парчевскiй вышелъ изъ риги.

— Какъ странно быть безъ галстуха … Глупая привычка. А какъ-то будто неловко.

Онъ потянулъ носомъ.

— Какой воздухъ!.. He даромъ сказалъ Карамзинъ: — «Родина мила сердцу нашему не мѣстными красотами, не благодатнымъ климатомъ» …

— Да ужъ климатъ. Селедка пять копѣекъ, — сказалъ Голубовъ.

— Хорошо, товарищъ, кабы такъ. Поди хорошей-то селедки только въ магазинѣ для интуристовъ и найдешь, а намъ теперь переходи на положенiе лишенцевъ, клади зубы ка полку.

Туманъ густѣлъ, садясь на землю. Студеная роса холодила лицо.

Парчевскiй провелъ ладонями по щекамъ.

— Роса-то душистая какая! И умываться не надо.

— Что вы, — сказалъ вышедшiй изъ риги спецiалистъ по газамъ Дубровниковъ. — Да какой же совѣтскiй гражданинъ когда умывается.

— Да привыкать надо къ «тутэшнимъ» порядкамъ. Это не отель «модернъ» съ проведенной холодной и горячей водой, съ газомъ и электричествомъ. Теперь станемъ жить по Зощенкѣ.

На ихъ глазахъ точно съѣдало туманъ. Онъ осыпался мелкимъ дождикомъ. Наверху вдругъ открылись голубые просторы и брызнуло оттуда золотыми слѣпящими глаза солнечными лучами. Внизу пелена тумана была еще густа и надъ ея поверхностью, точно на сѣромъ, спокойномъ морѣ плыли дачныя крыши, верхушки кудрявыхъ березъ, палисадниковъ и «линiй» Коломягъ.

Когда Парчевскiй и Нордековъ дошли до деревни, они разстались. У каждаго была своя задача, своя явка. По одиночкѣ казалось безопаснѣе, да и если погибнетъ, попадется, — попадется одинъ, а не два. У каждаго на такой случай было въ боковомъ карманѣ механическое вѣчное перо, которымъ ихъ снабдилъ профессоръ Вундерлихъ. Это «стило» было дешеваго, совсѣмъ «совѣтскаго» вида. Оно было сдѣлано по образцамъ, полученнымъ отъ «акцiонернаго общества» «Международная книга», фабрики «Союзъ». Въ немъ было сдѣлано особое приспособленiе и, если нажать пружинку, то на того, кто вздумалъ бы арестовать кого-нибудь изъ нихъ, найдетъ, примѣрно, на полчаса столбнякъ, онъ потеряетъ способность соображать что-либо и двигаться. А за полчаса можно быть далеко.

Парчевскiй, огибая Удѣльный паркъ, пошелъ по Марiинской улицѣ къ Финляндской желѣзной дорогѣ. Онъ рѣшилъ ѣхать поѣздомъ. Нордековъ бодро шагалъ по Коломяжскому шоссе къ Новой деревнѣ …. Совѣтскiя опорки ловко сидѣли на босой ногѣ — хорошо ихъ пригналъ Нифонтъ Ивановичъ на Россiйскомъ островѣ, - ноги сами шли. Волненiе бурлило кровь. Все тѣло стало напряженнымъ и сильнымъ, голова работала съ поразительною ясностью.

Маленькiя таратайки, запряженныя пузатыми съ сѣннымъ брюхомъ чухонскими лошадьми обгоняли Нордекова. Коломяжскiя крестьянки везли въ жестяныхъ кувшинахъ молоко въ городъ. Онѣ были такiя же какъ ихъ съ дѣтства помнилъ Нордековъ. На тонкихъ и широкихъ дугахъ тихо позванивали колокольчики. Изъ-подъ пестрыхъ потрепанныхъ платковъ сурово смотрѣли загорѣлыя красныя лица.

Нордековъ перешелъ Строгановскiй мостъ, пересѣкъ Каменный островъ и вошелъ на улицу «Красныхъ зорь». Нева синѣла и золотыми искорками горѣли ея маленькiя волны, поднимавшiяся отъ набѣгавшаго вѣтерка. По рѣкѣ скользили шлюпки. Полуголые молодые люди въ трусикахъ гребли на нихъ мѣрчо и сильно, спортивнымъ, любительскимъ ритмомъ. Надъ рѣкою съ Коломяжскаго аэродрома пролетѣлъ аэропланъ. Первые трамваи — 2-й и 31-й номера обогнали Нордекова. Онъ не рискнулъ сѣсть въ нихъ. Они были биткомъ набиты людьми. Люди стояли на площадкахъ и на ступенькахъ. Городъ просыпался. Совслужащiе спѣшили по мѣстамъ.

Нордековъ шелъ по хорошо знакомому проспекту. Какъ и раньше дома стояли тѣснымъ рядомъ. Кое-гдѣ пооблупилась штукатурка, но окна блестѣли на солнцѣ, и, казалось, за ними былъ тотъ Петербургскiй уютъ и тепло, которые такъ любилъ Нордековъ. Сердце щемило воспоминанiями. Здѣсь познакомился онъ съ Лелей Олтабасовой и здѣсь протекла ихъ нѣжная и горячая любовь. По этому проспекту, по этой мостовой, мимо этихъ домовъ, онъ ѣздилъ съ ней на лихачѣ. Онъ вспомнилъ ихъ медовый мѣсяцъ и уютные завтраки на Каменномъ островѣ у Кюба-Фелисьена. Да, все это было, но какъ будто и есть. Не такимъ представлялъ себѣ Петербургъ Нордековъ no эмигрантскимъ газетамъ. Ему казалось, что онъ долженъ идти между разломанныхъ домовъ, съ разбитыми стеклами, по улицамъ пустынно мертвымъ, гдѣ нѣтъ никого и гдѣ изъ-за каждаго угла смотритъ смерть. Ничего этого не было. Городъ жилъ утренней жизнью, какъ жили и другiе европейскiе города. Немного острѣе былъ запахъ помоевъ, грязнѣе троттуары, и на мостовой вѣтеръ сушилъ вчерашнiя лужи.