Такъ и жили они, обитатели виллы «Les Coccinelles» въ N 24 no rue de la Gare маленькаго припарижскаго мѣстечка. Раньше, когда они были въ Россiи, до войны, ихъ жизни сливались въ одну общую, какъ сливались жизни полковника, Ольги Сергѣевны и Шуры. Тогда была у нихъ одна общая вѣра въ Бога — не Карловацкая и не Евлогiанская, не восточно-католическая и не краснаго епископа, присланнаго изъ Совдепiи. Тогда было все равно, куда ходить молиться — въ аристократическую церковь при министерствѣ Удѣловъ, или молиться со «всѣми» во Владимiрскомъ соборѣ, или другой «приходской» церкви. Вѣра была одна — православная. И служители ея не вызывали никакихъ сомнѣнiй.

Тогда былъ Царь. Государь Императоръ, о комъ благолѣпно, величественно и благоговѣйно возглашали моленiя въ церквахъ всей Россiи. Когда незадолго до войны прiѣзжалъ Государь въ Ялту — Ольга Сергѣевна видѣла путь къ молу чуть не по ступицу колесъ усыпанный цвѣтами:-розы, глицинiи, нарциссы, магнолiи, — все дождемъ сыпалось подъ ноги лошадей вѣнценоснаго Монарха и его супруги — Матушки Царицы… Какое возбужденiе, какой восторгъ были на Ялтинскомъ молу, гдѣ Императрицей былъ устроенъ благотворительный базаръ и гдѣ стояла ошвартованная у мола Императорская яхта.

Тогда было — Отечество. He Украина, не Польша, не Казакстанъ, не Армянская республика, но великая Россiйская Имперiя — владычица трехъ океановъ. Отъ Калиша до Владивостока, отъ Торнео до Батума — все была одна Россiя, съ однимъ языкомъ, съ однимъ царемъ, съ разными религiями, но съ одною святою вѣрою.

Если и тогда не всѣ жизни сливались въ одну линiю, стремящуюся къ одной цѣли — карьерной ли, обогащенiю ли, къ славѣ ли, къ благополучiю, къ жертвенному ли исполненiю долга, то шли онѣ параллельно, какъ шли тогда жизни полковника и Нифонта Ивановича. Другъ друга тогда они не знали, но въ своемъ служенiи Родинѣ и царю были совершенно единомышленны.

Теперь, когда, какъ то вдругъ и совершенно неожиданно — не на то они разсчитывали, когда одни сознательно, другiе безсознательио шли заграницу — вышло такъ, что не стало у нихъ Родины, стали они «sans Patгiе», «Heimatlos» «бѣженцы», «эмигранты», вдругъ и жизни ихъ разошлись и, исходя изъ одной точки — виллы «Les Coccinelles» — стремительно, пучкомъ уходили въ разныя стороны, гдѣ были разныя понятiя, разные идеалы, гдѣ не было дружбы и любви, но гдѣ были скрытая вражда и непониманiе другъ друга.

Все дальше отходила Ольга Сергѣевна отъ полковника. И жутко было слушать Георгiю Димитрiевичу, какъ иногда, узнавъ, что онъ сдѣлалъ взносъ въ полковое объединенiе — она фыркала и со злобою ворчала:

— Игра въ солдатики… Все бросить этого не можете?… Музей полка… Могила дорогого покойника… Кладбище старыхъ мечтанiй… Разбитое корыто… He зачѣмъ было мѣнять Государя на временное правительство… Домѣнялись!.. Проворонили все!!..

Полковникъ тогда до верху застегивалъ свое крашеное англiйское пальто, поднималъ воротникъ и уходилъ изъ дома. Онъ шелъ на берегъ Сены и долго ходилъ взадъ и впередъ, ничего не видя, никого не замѣчая. Все то, что такъ жестоко и больно осуждала Ольга Сергѣевна было для полковника — вѣрой. Вѣрой въ побѣду, въ возвратъ того стараго, лучше чего не было въ его жизни. Потерять эту вѣру… И что останется?… Вилла «Les Coccinelles»?…

Когда старуха Неонила Львовна вдругъ пускалась — обыкновенно послѣ вечерняго чая — въ свою философiю и, куря папиросу за папиросой, разсказывала о стратосферѣ, объ электронахъ, энергiя которыхъ такъ велика, что всякаго бога затмитъ, о томъ, что на высотѣ пяти километровъ воздухъ такъ чистъ и заряженъ электричествомъ, что тамъ никакiя болѣзни невозможны, полковникъ сосредоточенно и мрачно курилъ.

— Какъ же, — говорила Неонила Львовна, пыхая папиросой и съ ненавистью глядя въ лицо полковника. — Ученый одинъ… Французъ, конечно… Устроилъ свою лабораторiю на самомъ на Мон-Бланѣ.. И что то изъ него… изъ его тѣла стало выдѣляться. Онъ отжалъ и собралъ цѣлую коробку… Произвелъ анализъ… Вся мочевая кислота, что была въ немъ, вышла безъ всякихъ тамъ уродоналовъ, Виши и прочаго… Онъ совсѣмъ помолодѣлъ… Живой такой сталъ… Здоровый… Будетъ время — города будутъ поднимать на пять километровъ и даже и выше, въ стратосферу. И тамъ будутъ жить вѣчно… Безъ всякаго Бога… Вотъ оно что такое современная наука!

Она упрямо вскидывала голову, и сѣдыя космы встряхивались на ея затылкѣ. Ольга Сергѣевна съ недоумѣнiемъ, но безъ всякой любви смотрѣла на «мамочку». Полковникъ глядѣлъ съ отвращенiемъ. Мишель Строговъ слушалъ внимательно, сурово глядя въ ея лицо узко поставленными, напряженными глазами.

— Этого, бабушка, нельзя, — вдругъ строго и внушительно перебилъ онъ старуху. — Никакъ этого нельзя, бабушка. Теперь вотъ трудящемуся человѣку послѣ шестидесяти лѣтъ работы не даютъ… И правильно… Не загромождай мѣста… Давай дорогу молодымъ силамъ… А въ будущемъ? Я такъ полагаю, недалекомъ даже будущемъ — какъ стукнуло шестьдесятъ — ну и не дыши… Очищай землю отъ своего ненужнаго присутствiя… Дали нюхнуть тамъ чего — и готово… Вотъ это наука!.. Это культура!.. Къ тому идемъ, бабушка.

Нѣсколько мгновенiй старуха со страхомъ, Мишель Строговъ съ холоднымъ любопытствомъ смотрѣли въ глаза другъ другу. Потомъ всѣ, точно сговорившись, не прощаясь, не пожелавъ другъ другу «спокойной ночи» — какая сентиментальность — расходились по своимъ комнатамъ.

Ну развѣ не шли они по линiямъ, уходящимъ все дальше и дальше другъ отъ друга… Развѣ было у нихъ что нибудь общее, что связывало бы ихъ, кромѣ заработной платы и возможности платить за «Les Coccinelles» и какъ то питаться?…

Только съ Нифонтомъ Ивановичемъ и было у полковника нѣчто общее. Оба шли, какъ будто, по близкимъ параллельнымъ линiямъ, тосковали одинаково по прошлому и ждали и вѣрили.

Да… крѣпко, несокрушимо, не колеблясь, вѣрили…

И все-таки все больше было тоски и скорби въ голосѣ стараго казака, когда онъ спрашивалъ — и теперь все болѣе и болѣе несмѣло — «что утѣшительнаго привезли, ваше высокоблагородiе, изъ Парижа?… He надумали ли чего въ Палатѣ Депутатовъ въ помощь Россiи?…»

Но ничего уже утѣшительнаго не могъ разсказать дѣду Агафошкину старѣющiй полковникъ Нордековъ.

Такъ и жили они всѣ вмѣстѣ, въ одномъ маленькомъ, точно карточномъ домикѣ, гдѣ будилъ ихъ всѣхъ по утрамъ будильникъ Мишеля Строгова. Казалось въ этой борьбѣ, не за жизнь уже, но просто за прозябанiе, они забыли, что есть на землѣ любовь, слава, честолюбiе, что, есть гдѣ то Родина, за которую надо непрерывно бороться…

Въ яркiй ноябрьскiй полдень, когда надъ Парижемъ вдругъ точно разостлали голубое Ниццское небо, и воздухъ сталъ прозраченъ, а Сена голубѣла, зеленѣла и текла полноводная отъ пролившихъ дождей, заливая колѣни каменнымъ статуямъ зуавовъ на Парижскомъ мосту, совсѣмъ неожиданно, прямо съ вокзала на такси, на виллу «Les Coccinelles» прiѣхала изъ Союза Совѣтскихъ соцiалистическихъ республикъ, изъ Россiи, изъ Петербурга племянница Ольги Сергѣевны — Леночка.

Впрочемъ ея появленiе не должно было быть такъ уже неожиданнымъ. Ее ждали, но какъ то не вѣрили, что она прiѣдетъ. Ибо какъ можно оттуда прiѣхать?…

У «мамочки», Неонилы Львовны Олтабасовой, былъ младшiй братъ, Алексѣй Львовичъ, крупный чиновникъ министерства Внутреннихъ Дѣлъ, на видномъ посту. Онъ умеръ въ тюрьмѣ еще при Временномъ Правительствѣ. У него была дочь Софья Алексѣевна, вышедшая замужъ за доктора Зобонецкаго. Докторъ Зобонецкiй въ 1920 году умеръ отъ голода. Вдова осталась съ шестилѣткей дочерью Леночкой и проживала въ Троцкѣ, подъ Петербургомъ. Вдова Олтабасова, Александра Петровна, бабушка Леночки, умудрялась регулярно переписываться съ Неонилой Львовной, и по этой перепискѣ на виллѣ «Les Coccinelles» кое-что знали о жизни въ совѣтской республикѣ.

Было всегда почему то жутко получать письма, большею частью открытыя, гдѣ коротко, Эзоповскимъ языкомъ сообщалось о той страшной жизни. Почтовая карточка переходила изъ рукъ въ руки. Внимательно, какъ что то чуждое и, пожалуй, враждебное разсматривали коричневую, напечатанную въ углу марку съ изображенiемъ космато-бородатаго мужика съ густыми волосами копной и четко оттиснутый почтовый штемпель съ такимъ страннымъ и дикимъ словомъ Русскими буквами: — «Ленинград», «4 эксп.»… Въ лѣвомъ углу было изображенiе земного шара, перечеркнутаго бѣлымъ оттискомъ серпа и молота въ вѣнкѣ изъ ржи, обвитомъ лентою съ такими мелкими, что только одни зоркiе глаза Мишеля Строгова могли прочитать — да и прочитать ли? — вѣрнѣе догадаться — надписями: — «пролетарии всех стран соединяйтесь»…