Гражданственность — как категория поэтического, прекрасного, высокий пафос героического и свободолюбивого, поэзия гражданственного примера, — вот о чем стал все больше думать Рылеев.

«Великий гражданин, страстный патриот, защитник народных вольностей — вот герои, которые нужны сегодня русскому читателю», — думал он. Ровесник Рылеева историк Карлейль писал в очерке о Вольтере: «Не осмеянием и отрицанием, но более глубоким, серьезным создается что-нибудь великое для человечества».

Культ героев — творцов истории — вот что стало постепенно захватывать Рылеева. Он, впрочем, думал об этом еще смолоду. Он и сам, если можно так сказать, готовился в герои, к гибели за какое-нибудь правое дело ради Отечества.

В его черновиках стали появляться знаменательные наброски:

«Слово о полку Игореве». Перевод строфы сделан Рылеевым не по подлиннику, а по изложению Карамзина в третьем томе его «Истории». К сожалению, из этой пробы не выросло рылеевского перевода «Слова». Другая проба — оставленное недоработанным стихотворение о молодом Державине (дума «Державин» появится в следующем году). Рылеев почувствовал, что он наконец подходит к чему-то очень существенному для него — к своей патриотической, вольнолюбивой поэзии.

Этому способствовало и общение его с людьми, с которыми он знакомится в это время.

Например, Александр Корнилович, который был утвержден действительным членом Вольного общества в одно время с Рылеевым. Это был будущий декабрист, товарищ Рылеева по Северному обществу.

Корнилович, украинец по происхождению, окончил в Москве муравьевскую школу колонновожатых, стал офицером Гвардейского генерального штаба и был откомандирован в распоряжение генерал-адъютанта Д.П. Бутурлина, официального военного историка, который направил его в петербургские архивы для сбора материалов. Корниловича увлекла эта работа. Он читал — на десяти языках — документы по истории России с заботой не столько о выписках для Бутурлина, сколько о накоплении собственного архива.

Вскоре он взялся за перо — стал писать статьи по истории России, документальную прозу об иностранцах, путешествовавших по Руси, о русском кораблестроении в XVII веке, о русских царях, временщиках. Создал ряд очерков о Петре I, которыми воспользовался позднее Пушкин во время работы над «Арапом Петра Великого» и «Полтавой».

Как историк, Корнилович нашел свою позицию, свою тему: он выделился среди историков, писавших о Петре I, самостоятельным истолкованием личности царя. Пример Петра доказывал возможность реформ социального порядка, проводимых сверху. Петр производил своего рода революцию в России.

Корнилович трудился очень много. Его писания, печатавшиеся в 1820-х годах в журналах и альманахах (в том числе в «Полярной Звезде»), читавшиеся им на заседаниях Вольного общества, всегда отличались новизной, значительностью содержания и увлекательностью изложения; он, как и Карамзин (конечно, в меньших масштабах, но с полным своеобразием материала и стиля), соединял науку с литературой, добиваясь этим не популяризации истории, а углубления представлений о ней.

Многие статьи Корниловича были запрещены цензурой, в частности, прочитанная в Вольном обществе и 1821 году статья «О жизни царевича Алексея Петровича», где будущий декабрист предпринял попытку оправдания Петра, — он сближал его с Люцием Брутом, героем античной древности, осудившим своих сыновей на смерть за измену республике.

В 1823 году Корнилович напишет «Жизнеописание Мазепы» — предисловие к поэме Рылеева «Войнаровский».

Итак, в 1821 году возникли те дружеские связи, о которых Рылеев мечтал. Он на «ты» с Глинкой, Бестужевыми, Корниловичем, Кюхельбекером, Сомовым, знаком с влиятельными журналистами Гречем и Воейковым, вместе издававшими в это время «Сына Отечества».

Рылеев служит в суде. Посещает заседания масонской ложи, Вольного общества любителей российской словесности. Бывает у Гнедича, к которому относится с почтительным восхищением и которому отдает на суд все свои новые стихи.

К этому времени прекратил свое существование декабристский Союз Благоденствия — решение о его роспуске было принято в январе 1821 года на Московском съезде. Почти сразу же возникло новое общество — Северное, в Петербурге. Прямой дорогой шел Рылеев на соединение с ним.

В конце мая 1821 года Рылеев уехал — до осени — в Подгорное, в Воронежскую губернию. С непривычки он устал от Петербурга, от всей этой интересной, но до крайности напряженной жизни:

В июне Рылеев провел некоторое время вместе с женой в Острогожске у городничего — брата Федора Глинки, Григория Николаевича, с которым он познакомился еще за два года до того. Это был просвещенный человек, жена его, как писал Рылеев друзьям, тоже «весьма любила литературу». Но там, в губернии и уездах, забыв на время о петербургском «аде», невольно попал он в другой, провинциальный ад, еще более свирепый.

Он писал Булгарину, имея в виду «род приказных», которых, как он сказал, бог, «карать не переставая» Россию, «повсюду расселил» вместо изгнанных татаро-монголов: «Ты, любезный друг, на себе испытал бессовестную алчность их в Петербурге; но в столицах приказные некоторым образом еще сносны… Если бы ты видел их в русских провинциях — это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, как сие лютое отродие… В столицах берут только с того, кто имеет дело, здесь со всех… Предводители, судьи, заседатели, секретари и даже копиисты имеют постоянные доходы от своего грабежа, а исправники…»

Ада этого в старину не было. И в Острогожске жители некогда имели понятие о свободе и человеческом достоинстве. Чтобы доказать это, Рылеев углубился в историю города, начал писать очерк, быть может, он замыслил записку, предназначенную для правительства.

При царе Алексее Михайловиче Острогожск был вольным казачьим городом, целый век оберегали казаки границы Руси от ногайцев и крымцев, за что получили грамоты и разные права от Петра, Екатерины, Павла и Александра. «Не за излишнее считаю сказать, — писал Рылеев, — что на землях острогожских не видали крепостных крестьян до конца прошедшего столетия. Полковые земли, доставшиеся впоследствии разным чиновникам Острогожского полка, были обрабатываемы вольными людьми или казаками. Некоторые частные беспорядки от свободного перехода сих людей, побеги на Дон и некоторые другие причины были поводом к разным прошениям Екатерине Великой и императору Павлу, вследствие которых и состоялся указ декабря 12-го дня 1798 года. Но прикрепленные к земле малороссияне по сие время называют себя только подданными, как бы а отличие от крепостных, коих они зовут и дразнят крепаками».

Рылеев попытался разобраться и в причинах экономического упадка края — бывшие вольные казаки обнищали. Торговля, животноводство, хлебопашество — все скатилось на самый низкий уровень. Рылеев утверждает, что этот упадок начался всего только «года за три пред сим», то есть с 1817–1818 годов. Называя разные причины этого, Рылеев говорит: «Могу ошибаться, но ошибаюсь как гражданин, радеющий о благе отечества». «Желательно, — пишет он, — чтобы попечительное правительство вникнуло и в другие причины теперешних несчастных обстоятельств края». Как на основную причину этого Рылеев указал на закрепощение свободных хлебопашцев, попавших под произвол помещиков и чиновников.