«Богатое нечерпанное лоно старины и мощного, свежего языка… вот стихия поэта, вот колыбель гения!» — говорит он. «Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?» — задает он себе вопрос. Обзор этот, как и два предыдущих, написан с остроумием, непринужденностью, предельной краткостью, продиктованной размерами «карманной» книжки альманаха.

За рылеевскую «Исповедь Наливайки» цензор получил выговор от Александра I через министра просвещения А.С. Шишкова. Если бы альманах не был так быстро распродан, «Исповедь» была бы вырезана из экземпляров.

Многим казалось странным, удивительным, что такое революционное сочинение могло появиться в печати. Рядовые члены Северного общества, которые по правилам конспирации не могли знать о силе и численности его, из этого случая заключали, что среди них есть важные чиновные персоны, имеющие власть урезонить цензуру…

В 1826 году, во время следствия, Штейнгель в одном из писем к царю высказывает искреннее недоумение: «Непостижимо, каким образом в то самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам, ничего не значащим, как-то: ангельская красота, рок и пр., пропускались статьи, подобные «Волынскому», «Исповеди Наливайки».

В архиве III отделения сохранилась анонимная записка по поводу проекта цензурного устава 1826 года. Вот одно из замечаний этого неизвестного лица, безусловно верного престолу: «§ 151 сказано: «Не позволяется пропускать к напечатанию места, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам». Сие подает повод к бесконечным прениям… В оправдание нового сего § приводят, что цензура на основании прежних правил пропускала сочинения возмутительные: Исповедь Наливайки, Войнаровского и проч. Это неправда. Сии сочинения отнюдь не двусмысленные: они явно проповедуют бунт, восстание на законную власть, выставляют в похвальном виде мятежников и разбойников и проч., и пропущены к напечанию по непростительной глупости цензора, читавшего оные и не понимавшего в них явного злоумышления».

После восстания альманах Рылеева и Бестужева попал в число крамольных книг. Так, в 1826 году за чтение «Полярной Звезды» великий князь Михаил Павлович отправил солдатом на Кавказ младшего брата Бестужевых — Петра. Князь в особенности разгневан был тем, что альманах раскрыт был на «Исповеди Наливайки».

Считалось, что Рылеев и Бестужев начали подготовку четвертого — небольшого заключительного — альманаха к концу 1825 года. Михаил Бестужев писал, что «около декабря 1825 года дела Тайного общества усложнились… брат Александр и Рылеев решились издать уже собранный материал в небольшом альманахе под названием «Звездочка», печатание которого к 14 декабря уже довольно продвинулось».

Но мы сегодня знаем больше, чем мог вспомнить Михаил Бестужев, — издатели «Полярной Звезды» были сильно загружены делами тайного общества уже с начала года. Рылеев с марта, а Бестужев с сентября этого года вошли в Думу и вместе с Оболенским стали во главе общества. Встречи с новыми людьми (в течение 1825 года в Северное общество было принято 35 новых членов), частые собрания, поездки в Кронштадт, дела Российско-Американской компании… Уже 25 марта этого года Рылеев пишет Пушкину: «Как благодарить тебя, милый Поэт, за твои бесценные подарки нашей Звезде?..Теперь для Звездочкистыдимся и просить у тебя что-нибудь». Ясно, что в марте уже была задумана прощальная «Звездочка». А в апреле этого года в журнале П.И. Кеппена «Библиографические листы» было помещено объявление о готовящемся выходе «Звездочки» (выпуск ее намечался на 1826 год). В ноябре Рылеев снова пишет Пушкину о «Звездочке», называя ее по традиции — «Полярного»: «Мы опять собираемся с Полярного. Она будет последняя; так по крайней мере мы решились». В начале декабря 1825 года «Звездочка» была сдана в типографию Главного штаба.

К 14 декабря было отпечатано восемьдесят страниц. После ареста Рылеева и Бестужева печатание остановилось, — готовые листы остались на складах и в 1861 году были сожжены. По счастливой случайности сохранилось два экземпляра отпечатанной части «Звездочки» и цензурный экземпляр рукописи.

В отпечатанных листах были рассказ А. Бестужева («Кровь за кровь»), повесть О. Сомова «Гайдамаки», отрывок из III главы «Евгения Онегина» Пушкина («Ночной разговор Татьяны с ее няней») и стихи — Козлова, Ознобишина, Хомякова, В. Туманского и Н. Языкова. В цензурной рукописи были еще не успевшие попасть в набор стихи Боратынского (эпилог «Эды» и «Бал»), В. Пушкина, Нечаева, Ф. Глинки, Ободовского, Вяземского и других авторов. Рылеев не успел дать в «Звездочку» ничего своего.

Любопытна история покупки Рылеевым и Бестужевым отрывка из пушкинского романа в стихах. Об этом пишет Михаил Бестужев. На одном из рылеевских «русских завтраков», происходивших от двух до трех часов дня (автор воспоминаний отмечает «наклонность Рылеева налагать печать руссицизма на свою жизнь»), «в числе многих писателей были Дельвиг, Ф. Глинка, Гнедич, Грибоедов и другие. Тут же присутствовал брат A. Пушкина Лёв, которого брат Александр (Бестужев.- B.А.)в насмешку называл «Блёв», намекая на его неумеренное употребление бахусовой влаги. Помню, что он говорил наизусть много стихов своего брата, еще не напечатанных: прочитал превосходный разговор Тани с нянею, приведший в восторг слушателей. Помню, как тут же брат Александр и Рылеев просили Льва Пушкина передать брату, не согласится ли он продать на каждый стих этого эпизода по пяти рублей».

В другом месте своих мемуаров Михаил Бестужев пишет о том же: «Левушка потребовал с издателей по 5 р. асс. за строчку, и брат А. (Александр Бестужев. — В.А.),не думая ни минуты, согласился, прибавив со смехом: «Ты промахнулся, Блёвушка, не потребовав за строку по червонцу… Я бы тебе и эту цену дал, но только с условием: пропечатать нашу сделку в Полярной Звезде, для того, чтоб знали все, с какою готовностью мы платим золотом за золотые стихи».

В марте 1825 года в Москве книгопродавцем Селивановским были напечатаны «Думы» и «Войнаровский».

«Думы» в этом отдельном издании были снабжены предисловием Рылеева и примечаниями (вернее — небольшими вступительными заметками), составленными им самим (к четырем думам) и тогда еще молодым историком П.М. Строевым, входившим в знаменитый Румянцевский кружок (к семнадцати). При денежном расчете Мухавова, наблюдавшего за изданием «Дум», со Строевым произошла неприятная история — Муханов не принял его, явившегося за уплатой, и ему пришлось стерпеть грубость, а потом отнестись к Рылееву в Петербург…

Этими вступлениями к думам, написанным строго и точно в историческом отношении, Рылеев подчеркнул, что главное в думах именно исторический пример. В предисловии Рылеев писал (в неопубликованном варианте), что он старался в думах «напомнить… славнейшие или по крайней мере достопримечательнейшие деяния предков наших… распространить между простым народом нашим, посредством Дум сих, хотя некоторые познания о знаменитых деяниях предков, заставить его гордиться славным своим происхождением и еще более любить родину свою… Мое намерение — пролить в народ наш хотя каплю света».

В этом варианте предисловия, не пропущенном цензурой, Рылеев ратует за просвещение «простого народа»: «С некоторого времени встречаем мы людей, утверждающих, что народное просвещение есть гибель для благосостояния государственного… Странное мнение… Источник его и подпора — деспотизм… Деспотизм боится просвещения, ибо знает, что лучшая подпора его — невежество… Невежество народов — мать и дочь деспотизма… Пусть раздаются презренные вопли порицателей света, пусть изрыгают они хулы свои и изливают тлетворный яд на распространителей просвещения… пребудем тверды, питая себя тою сладостною надеждою, что рано ли, поздно ли, лучи благодетельного светила проникнут в мрачные и дикие дебри и смягчат окаменелые сердца самих порицателей просвещения. Обязанность каждого писателя быть для соотечественников полезным».