— О чем? — так же тихо спросил Иван, взяв ее руку.
— Об чем ты сам говоришь, об том же и я, — сказала она, тихонько сжав его пальцы.
Оба они замолчали, будто опасаясь спугнуть радость, понятную только им.
— А знаешь, Ваня, — после долгой паузы, в течение которой слышала лишь биение своего сердца, светло улыбнувшись, сказала Маша, — я ведь теперь так скоро поправлюсь! Ты мне такое, такое лекарство принес! Вот увидишь, я разом вскочу с постели… Хочешь — сейчас?!
Она сделала резкое движение, чтобы подняться, но Иван удержал ее за плечи.
— Лежи, Машута. Милая ты моя, лежи, береги себя, девушка, — попросил он ее. — Для меня береги, — добавил он почти что без звука.
— А ты мне всю правду сказал? — спросила она.
— Ну что ты! Какое там всю! В миллиард тысяч раз меньше, чем всю… Всю-то правду сказать — надо целый год говорить подряд; не пить, и не есть, и не спать, а все говорить, говорить, — шептал, наклонясь к ней, Иван, не понимая и сам, откуда нашлись у него эти слова.
— А что говорить?
— Одно слово, Машенька. Повторять одно только слово все время — и то в целый год не вся правда будет, а может, всего половина правды…
Машута опять молча сжала его пальцы и засияла своими «черными с искоркой». Щеки ее разгорелись…
«Лекарство» ли, которое Маше принес Балашов, или что-либо иное подействовало на нее, может быть, рыбий жир, которым в немецкой аптеке опять ухитрился разжиться Юрка, может быть, медикаменты, которыми пользовала ее полюбившая озорницу Машуту женщина-врач, та самая, которую она год назад изводила нескромными выкриками через стенку, «блатными» песнями и стуком костяшек от домино, — Маша встала с постели и приступила снова к прежней работе. Она теперь знала все, что писалось в «аптечках» и рассылалось по лагерям и командам. Сознание того, что она вместе с Ваней и с его товарищами делает нужное, важное, дорогое и страшное дело, радовало ее и давало ей силы.
Иногда Маша мечтала, чтобы Иван пришел к ней опять ночью, как было однажды, тогда, в первый раз, чтобы он лежал с ней рядом, на той же подушке, такой тревожный, строгий и молчаливый, и чтобы никто не слышал, не знал, что он тут…
Но когда ночами сгущалась атмосфера цинизма, грубых слов, взвизгиваний и бесстыжего хохота за переборкой Машутиного закутка, на койках Людмилы с ее компанией, Маша была рада и счастлива, что Иван и она сама уберегают свою любовь от такого соседства. То, что Маша перестала озорничать и сквернословить, товарки по бараку относили за счет ее болезни, не умея понять иначе ее перемены.
— Притихнешь, когда над ямой стоишь! — говорили женщины между собою, если заходила речь о Машуте. — Того и гляди хлынет кровь горлом, и повезут «на райской тележке» со скрипом через весь лазарет…
— А какая девчонка была заводная, какая девчонка! — с сожалением вспоминала Маргошка.
Германия истощалась. Германия искала рабочей силы. Дорого дала бы она, чтобы поднять из могил бессмысленно заморенных голодом и погибших от истощения пленных здоровых людей, которых можно было послать хоть куда-нибудь на работы…
Германия искала людей по лагерям военнопленных, по селам и городам Украины, но поздно — последние пространства Украины и Белоруссии Красная Армия вырывала из рук фашистов. Германия искала рабочих рук в лазаретах, хотя бы в туберкулезных. Ей нужны были рабочие и солдаты, рабочие и солдаты. Где взять их стране, стоящей на грани крушения?!
После одной поездки в Дрезден штабарцт вызвал к себе Соколова. Штабарцт, всегда любезный со старшим врачом, на этот раз держался официально и сухо.
— Мое начальство спрашивает, сколько человек в месяц мой лазарет выписывает здоровых, — не глядя в глаза Соколова, сказал он. — Вы мне составьте табличку.
— Господин штабарцт, но у нас ведь совсем нет здоровых! — возразил Соколов. — Люди от голода вымирают!
— Мое начальство спрашивает, — как будто не слыша слов Соколова, так же официально продолжал немец, — сколько больных в месяц переводится в команду выздоравливающих и может быть направлено на легкие работы.
— Господин штабарцт, у нас нет команды выздоравливающих! Как можно поправиться без еды!
— Это ваш недосмотр и нераспорядительность, — механически, как заведенный, по-прежнему не глядя в глаза собеседнику, продолжал штабарцт. — Если нет выздоравливающих, значит, нет лазарета. Функция лечебного учреждения состоит в том, чтобы лечить больных. Если лица, которым доверено лечение, делают свое дело честно и правильно, то появляются среди больных выздоравливающие. Если есть выздоравливающие, то, под наблюдением врачей, они превращаются в здоровых и выписываются из лазарета.
Штабарцт говорил все это с фельдфебельской тупостью, и его серые добрые глаза под чуть дрябловатыми, желтыми веками вдруг словно остекленели. Даже в осанке его появилось что-то общее с комендантом лагеря, гестаповским гауптманом.
— У нас нет ни здоровых, ни выздоравливающих, — настаивал Соколов, удивленный переменой, которая произошла с этим мирным немцем. — Лечение туберкулеза зависит не только от врачей, но больше всего от питания, — настаивал он с раздражением. — Режим питания советских военнопленных…
Штабарцт перебил:
— Германское командование отпускает достаточно пищи для пленных! А если вы не умеете лечить, то вы не врачи! Лечащий персонал мог бы работать в шахтах и на заводах. Рейх кормит целую медицинскую армию русских не для того, чтобы вы говорили, что у вас нет здоровых! Если больные не поправляются, значит, русская медицина — пустое слово!
— В таком случае, — Соколов вспылил и поднялся с места, — в таком случае, господин штабарцт, отправьте меня сегодня же в шахту. Я старый врач, и я понимаю, что говорю! — решительно отчеканил он.
— Не учите меня, господин Соколофф! — вдруг побагровев до затылка и морщинистой шеи, выкрикнул немец и тоже вскочил с места. — Я солдат и выполняю приказ! Я повторяю от слова до слова то, что мне сказало мое начальство: «Если есть лазарет, то есть врачи, которые лечат больных. Если лечат правильно, то больные должны выздоравливать. Значит, должна существовать команда выздоравливающих, которую и посылают на легкие работы, потому что рейху дороги сейчас каждые рабочие руки. Команда выздоравливающих получает на работах улучшенное питание, а после поправки люди поступают на выписку, как здоровые.. .» —Штабарцт это все произнес заученно, как церковный проповедник цитату из священного писания, и вдруг дрогнувшим голосом заключил, опускаясь за свой стол: — Садитесь, коллега.
Соколов сел на стул, стоявший против стола.
Глаза штабарцта приняли обычное выражение. Он вынул портсигар и предложил Соколову сигарету. Леонид Андреевич дрожащей рукой зажег спичку. Оба в молчания затянулись дымком.
— Я не моложе, чем вы, коллега, и знаю туберкулез, — заговорил снова немец. — Но структура нашего лазарета должна быть такой, как всех прочих. Вы создадите комиссию, через которую постепенно пропустите всех больных. Именно для того вам привезен рентгеновский аппарат… Да, приказ есть приказ! — повторил он печально. — А мы с вами солдаты, на старости лет… Вы пленный солдат, а я… — Штабарцт вдруг умолк и устало махнул костлявой и жилистой желтой рукой. — Кроме того, генезенде-команда на легких работах будет все же лучше питаться, — устало и примирительно добавил старик. — И так воюет весь мир, — заключил он со вздохом. — Нам с вами, коллега, незачем воевать между собою…
— Слушаюсь, господин штабарцт! — по-военному ответил ему Соколов, давая понять, что ему ясны оба лица старика начальника.
Скрыть от немцев полностью всех, у кого не было туберкулеза, не удалось бы никак. Приходилось создать при ТБЦ эту «команду выздоравливающих», так называемую генезенде-команду.
— Им нужны рабочие руки?! Теперь они не хотят признавать даже туберкулеза?! — говорил Муравьев на созванном в связи с этим Бюро. — Пусть получают пропагандистов, организаторов и диверсантов. Мы позаботимся подготовить лучших для этого дела… Школа активной подпольной борьбы — вот во что мы должны превратить эту команду! Мы говорили, что настала пора перехода к действиям. Вот и арена действий!
