Балашов почти ежедневно приходил в ТБЦ с требованиями, поступавшими из других лагерей:

— «Что такое власовщина» — нужно послать в три места, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — просят в четыре, «Религия — опиум для народа» — в четыре. Отовсюду требования на «Памятку беглеца», — горорил он Семе Леонову или Сашенину.

И те выдавали ему «по потребностям»…

Иногда такие заказы необходимо было удовлетворить в считанные минуты, в зависимости от интервала между поездами, с которыми сопровождающие больных прибыли и уедут обратно. Потому-то и пришлось создать в форлагере собственные запасы литературы, компасов, карт.

С самым крупным «поставщиком» больных — с Центральным рабочим лагерем — было уже условлено, что когда в числе больных будут присылать в ТБЦ товарищей, которых просят спасти от штрафных лагерей и тяжелых работ, у них будут пометки на историях болезни. На гестаповских же шпионов и полицейских, если пришлют их, краткие характеристики тоже будут проставлены шифром в списке.

С некоторыми «ревирами», как назывались амбулатории и мелкие стационары для рабочих команд, удалось наладить регулярную двустороннюю связь. Они, как и Центральный рабочий лагерь, сдавали своих больных в ТБЦ с подобными же пометками в историях болезни.

«Как будто я весь пропитался лакмусом!» — думал иногда о себе Балашов, силясь в самые сжатые минуты понять какого-нибудь нового человека, ощутить его настроения, взвесить — доверить ли ему передачу нелегальщины и безопасно ли будет через него установить связь с какой-нибудь новой точкой?

И, судя по всему, «лакмус» ни разу его не подвел, он ни разу не ошибся, доверяясь тем, кто показался ему заслуживающим доверия.

Правда, Баграмов и Муравьев уверяли, что в этом сказывается не его заслуга, а самые свойства советских людей, среди которых уже не осталось предателей. Но Балашову случалось в форлагере видеть разных людей, не всем же он доверял! Он вдумывался, вглядывался в людей, мысленно рассуждал о них.

Машута была единственным человеком, которого принял он без рассуждений и только потом уже узнавал понемногу. Нет, он и потом не рассуждал о ней, он просто с какой-то безотчетной улыбкой прислушивался к той музыке, которая непрерывно звучала где-то в самых глубинах его души, а узнавая, слыша новые нотки, радовался с каждым разом все больше и больше…

Всякая мысль о Машуте вызывала у Балашова чувство радости. Его тянуло к ней, и он, не скрывая этого от себя, попросту заходил в бельевую два, а то и три раза на дню, лишь для того, чтобы увидеть ее, услыхать ее голос, взглянуть в «черные с искоркой», как называл он, глаза Машуты.

Однажды, когда он, как каждый день, вошел в бельевую и едва успел поздороваться с Машей, вслед за ним приотворил дверь его санитар Полтавский.

— Эсэсовцы! — прошипел он и скрылся, должно быть спеша предупредить кого-то другого.

Иван машинально рванулся к двери, но вдруг задержался: он только что получил от Юрки запас переписанных книжечек, которыми были набиты его карманы; выйти с ними наружу было опасно.

Вероятно, весь вид Ивана выражал растерянность. Машута бросила на него быстрый взгляд.

— Что там? Давай приберу, — спокойно сказала она.

— А куда? — просто спросил Балашов, не отпираясь, не скрывая трудности своего положения,

— В грязное из инфекционных бараков, — ткнула она пальцем в ларь, на котором, в отличие от остальных трех ларей, по желтому фону, символизующему заразу, было написано: «Infektion».

— А сюда не полезут? — опасливо спросил Машуту Иван.

— В заразу-то?! Немцы?! Да им и в башку не придет! — убежденно сказала она. — Белье ведь загаженное и в крови!

Балашов подал ей пачку книжечек. Машута подняла тяжелую крышку ларя и на самое дно, под белье, засунула пачку.

— Все в порядке, — ласково сказала она. — Иди, а то могут хватиться…

Оказалось, двое эсэсовцев заезжали только в комендатуру и через полчаса мирно вышли из лагеря.

Иван тотчас вернулся к Машуте.

— Тебе эти бумаги нужны сейчас? — спросила девушка. — А то оставь, тут надежно: я ведь сама заразное закладываю и в барабан с дезинфекцией, и в котлы для варки…

Через несколько дней, когда был израсходован прежний запас книжечек, Балашов, получив в ТБЦ новую порцию, снова принес к Машуте толстенький сверток.

Маша вдруг словно бы вся засветилась.

— А мне самой почитать-то можно? — спросила она с необычной в ее манерах робостью.

— Машута!.. Да как же тебе-то нельзя! — от души воскликнул Иван…

И как сверкали ее глаза, когда она стала читать эту книжечку с названием «Люди познаются на деле»!

«Советские люди, друзья и товарищи! Наша родная земля почти свободна от полчищ захватчиков. Ждать осталось недолго. Уже скоро победные знамена Красной Армии прошумят над проклятой фашистской страной!» — прочла Маша на тоненьких листках шершавой оберточной бумаги.

Так вот что она хранит! Вот какие святые слова она бережет, чтобы Иван отправлял их к советским людям по всей Германии!

Гордость Иваном, его и своим делом и радость до слез охватила Машуту.

«Помогайте друг другу дожить до великого часа победы. Поддерживайте товарищей, вселяйте бодрость друг в друга. Разоблачайте хищников, палачей, которые теперь стараются скрыться в ваших рядах, объединяйтесь, чтобы бороться против предателей, мародеров и полицаев», — задыхаясь от волнения, читала дальше Машута…

Маша сама придумала, как устроить двойное, скрытое дно в ларе. Как она радовалась, когда оказалось, что книжечек не сумел найти даже Иван, который знал, что они хранятся под бельем, снятым с мертвых и умирающих.

Зима стояла неровная — то морозная, то талая. Машута занемогла. Несколько дней она, скрывая от всех, харкала кровью и все-таки наконец слегла…

На ее месте стала работать бельевщицей другая девушка — Валя.

Балашов пришел днем в женский барак навестить подругу. Она лежала в постели с книгой. Пасмурный зимний день заставил для чтения зажечь карбидную лампочку.

Обычная красноармейская гимнастерка или рабочий халат, а на улице шинель делали Машу более грубой. Сейчас, лежа в постели с обнаженными до плеч руками, с открытым воротом рубашки, с разметавшимися на подушке пышными волосами, она выглядела женственной, почти нежной…

— Очень нужно тебе меня, Ваня? — тревожным шепотом спросила она, думая, что ему необходимо что-нибудь из спрятанного в бельевой.

— Да нет, я не затем, — успокоил ее Иван. — Я просто тебя повидать, узнать о здоровье…

— Доходяга я стала совсем. Смотри, руки какие — светятся! — сказала Машута. Она подняла против белого пламени лампочки кисть руки, которая действительно показалась Ивану прозрачной. — Я постараюсь выйти на этих днях на работу. Ведь тебе теперь некуда прятать что надо, — сказала она.

— Да нет, ты лежи, лежи. Обойдусь, — возразил Иван. — Я уже обошелся, — поправился он. — Я там у себя пристроил в стене дощечку…

— А я ревную, — бледно усмехнулась она.

— К кому же, Машенька, ревновать-то меня? — спросил он, взяв ее горячую руку в свою и вдруг ощутив, какая она маленькая и тонкая.

— К кому хочешь… К дощечке… ко всем на свете… Ты там с Валькой дружбу не заводи, в бельевой, смотри! — с шутливой строгостью сказала Машута и вдруг совсем серьезно добавила. — Хотя ты ей верь, Валюшке, она девка хорошая, наша. Хочешь, я ей расскажу про нашу похоронку? Ты не бойся ее, Иван.

— Нет, не надо, Машута, — возразил Балашов. — Коли к тебе я хожу, так все знают — люблю тебя, потому и хожу… А вдруг я и к Вальке стану ходить — тогда сразу догадки пойдут.

— Глупости ты говоришь! Кто это думает, что ты меня любишь? — не слушая, что он говорит, полная только одним смыслом его фразы, воскликнула Маша, и в глазах ее засветилось застенчивое и вместе нетерпеливое беспокойство.

— Все знают, все видят, Маша. Одна ты не видишь, — жарко сказал Иван.

— И ничего-то не знают все, ничего-то никто не видит! И сам ты не знаешь, не видишь! — упрямо настаивала она. И вдруг едва слышно добавила; — А я-то все знаю, все вижу! Я одна знаю…