— Добрый день, отец! Восемь человек уже отпустили в лагерь, — сказал он Баграмову. — Читать хотите, отец? Есть Достоевского «Бесы», «Яма» Куприна, «Шерлок Холмс» и «Кола Брюньон»…

— Чтение от меня не уйдет, — возразил Баграмов. — Я хочу знать, кого отпустили в лагерь и кто остался в тюрьме. Можно их повидать?

— Кого хотите увидеть? — спросил Гаврошвили.

— Баркова, Кумова, Ломова… Да всех хочу, кто остался, — сказал Емельян

— Нет, всех нельзя. Вечером можно всех. Троих, кого вы назвали, сейчас приведу.

В камеру Емельяна по одному вошли Юрка, Барков и Кумов. Они обнялись, как после долгой разлуки. Все они уже знали, что часть товарищей отпущены в лагерь.

— Неужели эти ребята что-нибудь все же сболтнули во время допроса? — высказался Ломов.

— Глебов?! Зубцов?! Не может быть! — возразил Емельян. — Что ты, Юра!

— А почему же их отпустили?

— Может быть, хотят проследить, с кем они будут общаться, что будут делать, — высказался Барков. — Впрочем, я допускаю, что кое-кто на допросе сдрейфил…

— Не верю! — решительно высказался Баграмов, возмущенный таким предположением.

— Но нас-то с вами все-таки держат! — сказал Кумов. — Почему же не всех отпустили?

Стоявший на окне уборной Николай Гаврошвили подал сигнал тревоги: к тюрьме направлялись из ТБЦ Мартенс и Лешка. Все бросились по своим одиночкам.

Гаврошвили в течение минуты привычно успел запереть снаружи их камеры и, одним лишь ему известным способом, заперся сам изнутри.

Мартенс с Лешкой вошли в тюрьму. Слышно было, как они отпирали какие-то двери. Баграмов прислушался.

Значит, Лешка опять на своей прежней должности? Что же, следствие установило, что он не виновен? А все остальные?..

— Барков Василий! — услышал он голос Мартенса.

— Ломов Юрий!

— До свидания, товарищи! — послышалось преувеличенно громкое восклицание Баркова из коридора.

— До свидания! — как эхо, повторил растерянный голос Юрки.

Через окошко Баграмова, когда он залез на столик, было видно, как они удаляются в сторону лазарета.

К вечеру в заключении остались только Баграмов и Кумов.

— Ну что ж, Емельян Иваныч! Наша с тобой судьба, вероятно, окончится все же концлагерем, — высказал предположение Кумов, когда вечером Гаврошвили снова их свел в одной камере. — Очевидно, в гестапо решили, что писателя и майора не следует выпускать в общий лагерь. На всякий случай…

— Концлагерь все-таки лучше, чем «вешалка» или расстрел. Посмотрим, — сказал Баграмов.

Каждый день друзья из лагеря присылали заключенным радиосводку, два раза сообщали о новых побегах товарищей. Им присылали книги, карандаши, бумагу.

Неделю спустя сообщили о том, что для замены двоих струсивших и сбежавших власовских «пропагандистов» присланы в ТБЦ-лазарет другие четверо власовцев — лейтенант и капитан с двумя солдатами-денщиками. Все четверо бродят по блокам и вызывают отдельных пленных к себе «для беседы».

Жизнь ТБЦ-лазарета вошла в колею. В тюрьме из захваченной группы оставались только Баграмов и Кумов. Вопреки ожиданиям, их никуда не отправляли, ничего им не объявляли, а просто держали в камерах на обычных условиях. Дважды в день их выпускали на прогулку, даже не изолируя друг от друга, не препятствуя их общению.

— Может быть, переслали донос в Берлин или в Дрезден и ждут, что прикажут оттуда? — гадали Баграмов и Кумов.

Решение загадки пришло в ТБЦ опять через Любавина.

— Я, Леша, дурак, — сказал Лешке Мартенс, — денег дал майору абвера в Центральном лагере, пять тысяч марок, и капитану еще пять тысяч. Они взяли, бесстыдные люди! А я теперь только понял, Леша, что им самим было нужно нас всех оправдать.

— Кого оправдать? — как бы нехотя спросил Лешка, отрываясь от своих списков.

— Весь наш лазарет: гауптмана, меня… и тебя, конечно…

— На меня-то, положим, им наплевать!

— Как наплевать? Ты писарь абвера! Наш гауптман тоже им дал по пяти тысяч на рыло и тоже себя ругает: ведь если бы мы попали под обвинение, то и они попали бы… Значит, им тоже было опасно, а они у нас деньги взяли! А у них, знаешь, Леша, у одного свой дом в шестнадцать квартир в Дрездене, а у другого в Галле ремонтная мастерская автомобилей! На что им мои марки! — жаловался с обидою Мартенс.

— Вы виноваты сами, что испугались, — сказал Лешка. — А я, господин переводчик, ничего не боялся. Я знал, что у нас никаких комиссаров. Откуда?! Их в сорок первом всех расстреляли. Я бы ни марки не дал этим буржуям!

— Эх, Леша! Ты плохо знаешь советских людей. Я лучше тебя понимаю, что в том заявлении все было правильно, — убежденно сказал Мартенс. — А может быть, я еще ворочусь на Волгу… Я не хочу никому из советских вреда… — Мартенс вдруг встрепенулся: — Ты раздобудь мне со склада кожанку, Лешка! Немцу они побоятся дать, а тебе ничего, дадут…

— И мне не дадут. Меня больше, чем вас, боятся, господин переводчик, — сказал Лешка.

— Ну тебя к черту совсем! «Господин», «господин»!.. Из-за этой сволочи власовцев «господин» без копейки остался! На кружку пива нет денег! — со злостью сказал Мартенс.

— Господин переводчик, а этих двоих, писателя и майора, когда отправим? — спросил Любавин.

— Куда?

— Я почем знаю! Куда — приказ. В концлагерь, что ли, — так поскорей бы!

— Зачем в концлагерь?! Никакого приказа нет. Просто гауптман их не хочет пускать назад в лазарет. Вот будет этап — и пойдут на работу, в колонну…

— А я беспокоюсь: вдруг нагрянут эсэсовцы. Знаете, как они постоянно: «Кто в тюрьме? Почему? За что?» Начнут дознаваться, и все пойдет сызнова… Тут уж десятка тысяч не хватит!

— Верно, Леша, — поежился Мартенс, представив себе такую возможность.

И, подсказав Мартенсу, что заключенных нужно освободить из тюрьмы, Любавин пустился сейчас же к Ломову.

— Юрка, сегодня же поговори с врачами, чтобы майора и «старика» признать ТБЦ, а то их в колонну отправят!

И на следующее утро по вызову из тюрьмы Славинский, который по должности навещал заключенных, зашел в контору тюрьмы в сопровождении Лешки и Мартенса.

Выслушивая и выстукивая Баграмова, Славинский качал головой.

— ТБЦ, — сказал он. — На рентген!

Между Кумовым и Баграмовым было уже решено разделиться: один должен был отправиться в туберкулезное отделение, другой — в хирургию. Остеомиэлит Кумова служил достаточным основанием для перевода в лазарет, тем более что после кандалов и двенадцати километров пешего пути рана его воспалилась и на глазах у Мартенса Славинский вытащил из нее несколько мелких кусочков кости… Тут же, в тюремной конторе, Славинский написал рапорт о том, что оба заключенных нуждаются в лазаретном лечении.

Гауптман, прежде чем отпустить Кумова и Баграмова из тюрьмы, вызвал к себе Соколова.

— Если окажется, что майор с бородой и писатель здоровы, — сказал он с угрозой, — то вы лично пойдете в концлагерь. Проверьте. Я не могу доверять молодым русским врачам. У нас тогда — помните? — была уже неприятность с диагнозом. Вы все комиссары!

— Емельян Иваныч, и вы, Николай Федорович, лежите, голубчики, не вылезайте совсем из барака. Новых власовцев в лагерь прислали — двух офицеров и двух солдат. Вы им уж лучше совсем не попадайте на глаза. Как говорят, от греха! — просил Соколов, лично производя осмотр, по приказу штабарцта, перед переводом их из тюрьмы в лазарет.

Жизнь! Это снова была она. Ну как не кричать: «Да здравствует!» Да здравствует жизнь, да здравствует продолжение борьбы!

Жить и видеть своими глазами конец фашизма, разгром проклятого третьего рейха с его философией коновала, который готов разделить человечество по «мастям», заменив понятие «народы» Понятием «породы», подгоняя людей под законы и нормы скотоводческих ферм…

Знать, что сегодня, в такой-то день, повешен Гитлер со своими подручными, видеть, как распахнутся ворота лагерей смерти и обреченные на вымирание люди получат жизнь, видеть, как возвращаются по домам миллионы солдат-победителей, самому возвратиться домой, к родным и любимым…