Кострикин повел своих подчиненных по издавна установленным в лагере полицейским постам.

Перемены произошли с такой быстротой, что в реальность их даже трудно было поверить.

Леонид Андреевич сделался старшим врачом.

Дядя Миша Сазонов, коммунист, корабельный кок, который гордился тем, что пять лет кормил команду одного из крупнейших в мире боевых кораблей, теперь заправлял пищеблоком, поклявшись не допускать никаких хищений.

Коммунист, комиссар-краснофлотец Кострикин стал во главе «полиции», набранной из политработников и комсомольцев.

Все назначения были проведены приказами немцев.

Впрочем, рабочего лагеря в каменных бараках больше не стало. Остался в двух блоках лишь лазарет на тысячу коек, а в третьем блоке — только сапожные и портновские мастерские с числом рабочих не более сотни да склад амуниции с командою в семь человек, во главе с Барковым.

В результате перестановки и передвижения в лазарете остался Кумов, которого немцы не могли никуда послать на работы из-за его незаживающей раны.

Трудников оказался старшим карантина в бывшей секции Балашова. Балашов перешел в санитары, Муравьев был назначен уборщиком перевязочной. Баграмов же поселился в аптеке, в помощниках у Юрки, где было удобно встречаться со всеми врачами, санитарами и фельдшерами, приходившими сюда для получения лекарств.

Жизнь сама по себе так сложилась, что Емельян оказался так или иначе связан со всеми. К нему шел врач посоветоваться о том, куда поместить вновь прибывшего человека, который казался опасным по своим настроениям; к нему обращались повара с просьбой воздействовать на Баркова, чтобы он выдал крепкую обувь рабочим кухни, которым приходилось стоять в лужах; то кто-нибудь просто пришел поделиться новостью — слухом о новой победе, об освобождении Красной Армией Ржева и Льгова.

— Не слишком ли много к вам ходят, товарищ писатель? — сказал Муравьев. — Приметит какой-нибудь нехороший глаз, да и «сглазит»!

— А что я могу поделать? Не гнать же людей! — возразил Баграмов.

— Организация слабая. Надо расставить людей по местам, разделить их функции, и поменьше опеки. Ведь люди все взрослые! — проворчал Муравьев.

Барков явился также с претензией:

— Емельян Иваныч, не посылайте вы разных людей на склад. Ходят, ходят! Того и гляди до весны не дадут дожить — на виселицу отправят. Немцы требуют все держать на учете, а вы хотите, чтобы я открыл розничный магазин одежды и обуви! Я хотел бы всегда иметь дело только с одним человеком.

Видимо, прав был Муравьев, что слаба и совсем еще не слажена была их неоформленная, но уже кипевшая полной жизнью организация.

Пришлось обещать «майору со склада», что он будет иметь дело только с давно известным ему аптекарем Юркой или с Кострикиным, к которым и направлялись бы все претензии относительно обуви и одежды.

Да и «тихое место» — аптека, о спокойствии и преимуществах которой говорил Юрка, перестала уже быть спокойной именно потому, что в эти дни перешел в нее Емельян, который слишком со многими связан.

Да, нужно рассредоточить все, нужно рассредоточить, распределить, но сделать это по-настоящему может только организация. Значит, надо спешить с ее оформлением. А как это сделать? Лучше всех это должен знать Муравьев, пусть он и возьмется за дело, думал Баграмов. А между тем по-прежнему все ежедневно тянулось к аптеке.

С сосредоточенным, тихим Гришей Сашениным и его совершенно противоположным по складу начальником — дерзким и жизнерадостным зубоскалом Юркой — Баграмову было в аптеке удобно и хорошо.

— Помощничка бог мне послал! — шутливо ворчал Юрка. — В каждой ноздре вентилятор. Как дунет, так порошков десяток раздует, вроде Руслановой головы!

— Скоро ли ты, клистирная трубка, усвоишь, что Русланова голова никогда не дула носом на порошки, ибо она в аптекарских помощниках не работала! — отшучивался Баграмов.

Свертывание порошков за длинным аптечным столом — это была основная работа, которую Ломов доверял неопытным рукам своего новоявленного «помощника». Для лазарета на тысячу коек это был труд полного рабочего дня: едва двести — триста ровных кучек какого-нибудь лекарства, привычной рукой Ломова рассыпанных по аккуратно разложенным бумажкам, свертывались и укладывались в коробочки с этикетками, как на их месте уже появлялись четыре-пять сотен других порошков, ожидающих своей очереди.

Баграмов особенно полюбил тихий утренний час, когда санитар уже заканчивал уборку аптеки, Юрка уходил в центральную аптеку с заявками, а Сашенин разносил приготовленные заказы по секциям. Механическая работа Баграмова в этот час не мешала ему продумывать с разных сторон наступающие, накатывающиеся как волны вопросы.

Вот в такой-то момент и вернулся с запасами Ломов, одновременно с ним зашел из перевязочной «на перекурку» и Муравьев.

— Емельян Иваныч, вас женщины просят зайти в хирургию, — тихонько сказал Ломов, выгружая из ящика полученные в центральной аптеке медикаменты.

— Это еще что за новости! — недовольно вскинулся Емельян.

— Им нужен совет по важному делу.

— Ты бы им сам посоветовал, что им надо, — возразил Баграмов, у которого сложилось очень нелестное представление о женском бараке в результате некоторых разговоров между Краевцом и Костиком, после того как кто-нибудь из них пробирался в женский барак в гости.

— У них, Емельян Иваныч, очень серьезное дело, — возразил аптекарь. — Вы слышали про «цивильных» женщин, которые несколько раз подходили к лагерю?

Емельян, конечно, об этом слыхал.

Это было в один из самых последних дней февраля, когда уже началась оттепель и всех потянуло на свежий воздух, на запах талого снега, на крылечки и на скамейки, которые вынесли из бараков. Одутловатые, желтые лица больных начали оживать на воздухе.

К лагерной проволоке снаружи несмело приблизилась группа женщин, работавших без охраны в соседней деревне. Это были тоже русские женщины, однако не утерявшие женственности, одетые в небогатое, но чистенькое платье, а не так, как в лагере, — в юбки, сшитые из солдатских шинелей…

Немцы, словно бы подобревшие с наступлением тепла, вопреки обычным лагерным строгостям, разрешили женщинам-военнопленным поговорить с землячками. Гражданские женщины с сочувственной жалостью поглядывали на военных русских сестер, томившихся за колючей проволокой. Доля «цивильных» невольниц казалась им легче…

На второй день «чистая душа», тоже как бы подобревший от весеннего воздуха, позволил «цивильным» женщинам передать подарки для женщин-военнопленных — конфеты, носовые платочки, несколько пачек плохонького печенья и даже одеколон и пудру…

Пленным женщинам снова разрешили подойти к проволоке и поговорить с гражданскими.

«Гости» рассказывали пленным женщинам, как они работают на молочной ферме, где досыта пьют молоко и едят творог, рассказывали, что часто бывают в городе, ходят в кино и получают достаточно денег, чтобы купить себе пудру, духи, конфеты. Одна из них привела двухлетнюю девочку, одетую куколкой. Мать рассказала, что шубку девочке подарила хозяйка-помещица, которая девочку любит, как дочку, а вообще для русских детей хозяйка даже устраивала елку и всем надарила игрушек…

Среди «цивильных» оказалась и женщина-военфельдшер, которая вначале тоже содержалась в лагере военнопленных, но подала заявление о желании работать «цивильной» в гражданской амбулатории и ее отпустили из лагеря.

— Вот их и лечу, — указала она на подружек. — Доктор у нас тоже русская, Мария Ивановна. Та просто в городе на квартире живет, в русской больничке работает. Русских, украинцев, белорусов среди «цивильных» много. Марию Ивановну даже к матери в Минск отпускали на месяц…

На третий день, когда пленные женщины с нетерпением снова ждали гостей, появился у проволоки «чистая душа».

— Су-да-рыни! Я попро-шу отой-ти. Часовые могут стрелять! Вы знаете, у проволоки опасно! Военнопленным нельзя говорить с ци-виль-ными… Отойди-те! — потребовал гестаповец.