— Постойте, Юра. Что «дружок Адольф» без штанов оставил арийцев, это понятно. Что немцы в таком райском виде щеголять не согласны, тоже естественно. А где же у нас фабрикант готового платья? — спросил Емельян, с благодарностью подхватив его шуточный тон

— Все, что немцы в райхе своем найдут, то и мы достанем. У нас есть богатые дяди, — ответил Юрка полушутливо и вместе с тем с похвальбой.

Баграмов усмехнулся.

— Вызвать джинна, слугу Аладдиновой лампы, — и все, что потребуешь, будет сделано?

— Есть такой джинн, что многое может, — значительно сказал Юрка.

После того, что только что произошло между ними, Баграмов чувствовал неудобство ломиться в чужую тайну.

Но Ломов заговорил с ним сам, намекнув, что ему известна история с заменой Гладкова и отправка старших, что больше того — именно здесь, в аптеке, именно он, Ломов, с другом переносят на десять экземпляров те примечания, которые пишет Баграмов на полях «Клича».

— Мы с Гришей уже говорили, что жить бы вам с нами, в аптеке. Спокойно! У нас даже Лешка Гестап тут ни разу не был, — сказал Юрка. — Зачисляйтесь помощником фармацевта. Леонид Андреевич оформит у немцев…

— Об этом, Юра, потом. Сейчас есть другие заботы. Все мы замучены неизвестностью. Нельзя же жить только тем, что узнаешь из «Клича». Если можно достать все то, что существует в фашистском райхе, то что скажет «джинн Аладдиновой лампы», если мы захотим получить приемник?

— Ого! — почтительно удивился Юрка. — Ну, со мной-то об этом он говорить не станет! Он понимает, что мое амплуа не то… — Аптекарь задумался. — А знаете, Емельян Иваныч, — сказал он, — что нам от вас конспирировать! Я вам дам адрес «джинна». Познакомьтесь, поговорите с ним сами.

Приземистый и мрачный каменный барак, казавшийся совершенно пустым, с забранными железной решеткой окнами, служил складом трофейного обмундирования.

Здесь, в больших помещениях, где могло бы помещаться около тысячи пленных, лежали сложенные в штабеля новые красноармейские шинели, гимнастерки и брюки, ботинки, кирзовые сапоги. Так же было сложено полное обмундирование французской армии, польской; бельгийские, голландские шинели, шоферские и танкистские кожанки; здесь хранилось в огромном количестве поношенное и новое обмундирование старой австро-венгерской и немецкой вильгельмовской армии 1914–1918 годов и всех видов армейское белье… В другой части барака находились «трофеи» иного порядка: крестьянские кожушки, городские рабочие пальтишки, шапки, кепки, женские кофты, юбки, поношенные туфли, гражданские пиджаки, брюки, рубашки, блузы всех расцветок, женские и мужские шляпы.

— После казненных, что ли? — с жутью догадывались пленные, приставленные к обслуживанию склада.

Рабочих на складе держали всего шесть человек, и в их задачу входила отправка по немецким требованиям обмундирования в различные лагеря и команды. В остальное время они работали над сортировкою, проветриванием и укладкой хранившегося на складе добра.

Всяких вещей тут было такое множество, на складе был такой хаос, что этим шестерым рабочим хватило бы на десять лет прилежного труда. Но, во избежание хищений, кроме них, гитлеровцы на склад никого не допускали. И жили рабочие тут же, в клетушке, отгороженной от помещения склада, не имея права сюда никого впускать.

Bo главе складской команды стоял, как шептались пленные, майор, который от немцев скрыл свое звание.

Этот майор и был «джинн Аладдиновой лампы».

Баграмов просил аптекаря как можно скорее познакомить его с «майором со склада».

Юрка и сам был не из тех, кто любит откладывать. Но особое положение этой команды и осторожность майора не позволили немедленно осуществить желание Емельяна.

Прошло больше недели, пока был назначен вечер свидания Емельяна с майором со склада.

Пользуясь мгновением, когда прожектор с ближней вышки освещал внешнее ограждение, Баграмов скользнул вслед за Юркой через темную лагерную дорогу в чужой блок и между мрачными, приземистыми бараками, под резким бесснежным ветром встретился с ожидавшим его майором Василием Михайловичем Барковым.

— Очень рад познакомиться! Много о вас наслышан, — пожав Емельяну руку, сказал Барков.

— В вашу крепость не так-то просто проникнуть, — ответил Баграмов. — Но вот уж, Василий Михайлович, откладывать больше нельзя. Мы с вами связаны общим делом… Мне рассказал о вашей помощи Ломов.

небе в разрывы туч выглядывали и снова прятались редкие тусклые звезды. Баграмов и Барков вдруг заметили, что от холода и волнения их охватила дрожь.

— Вы, Емельян Иваныч, озябли? — спросил майор, уклоняясь от ответа на вопрос Баграмова.

— Вы тоже, я вижу, продрогли. Захотите поговорить еще — передайте мне через Юру, — поняв, что он просит отсрочки, предложил Емельян.

— Юрка — болтун! Не хочу через Юрку, — ворчливо ответил Барков. — Я сам к вам зайду или что-нибудь соображу, где и как… До свидания.

Он пожал Баграмову руку, и Баграмов понял, что Барков непременно найдет удобное место и время для новой встречи.

В этот миг с неожиданной силой и четкостью ветер донес до лагеря звуки радио от городка военной охраны. Истерически взвизгивая, кричал немец. Слова доносились не полностью, но интонация…

Барков и Баграмов напряженно вслушивались, не разнимая прощальное рукопожатие.

«Гитлер? Нет? Может быть, и не он…» Но дикий голос кричал о том, как могли понять они оба, что герой Сталинграда фон Паулюс награжден высоким званием фельдмаршала и бриллиантовыми наконечниками к «рыцарскому кресту»…

Неужели же кончено со Сталинградом?!

Емельян почувствовал, что от волнения все тело его, несмотря на мороз и пронзительный ветер, покрылось испариной.

Одинаково тяжкое, тревожное томление охватило обоих. Они ощущали, как их руки все крепче сжимают одна другую, и оба думали молча, не смея выговорить вслух жуткое предположение.

А голос в эфире выкрикивал и выкрикивал восхваления немецкому героизму и нации, германскому гению и германскому райху…

Конец второй части

Значение Сталинградской победы Красной Армии над гитлеровской Германией невозможно преувеличить. Это была победа полководческой мудрости, военной техники и народного мужества, взятых вместе. Словно, дойдя в отступлении до низовьев Волги, напившись шеломом ее животворной воды, русский народ обрел богатырскую силу. Многоголовый и огнедышащий змей, покрытый железной чешуей, был повергнут на этих курганах, и черная кровь его застывала в приволжских снегах.

Советский народ понимал, что это еще далеко не конец тяжелой страды, что военный потенциал фашизма еще велик и железный змей еще попытается снова взмахнуть крыльями, дохнуть в лицо пламенем и задушить поединщика смрадом, но срубленные головы, прижженные горящими головнями сталинградских пожаров, не отрастут уже сызнова и чудовищу не воспрянуть в его былой силе.

Выращенный в уродливых колодках расизма, бедный мозг среднего гитлеровца не мог постигнуть, что именно дикий, в представлении советских людей, расистский бред особенно прочно сплотил против фашизма все множество разных народов Советской страны.

Люди поднялись на защиту городов и сел от огня, детей от издевательства, рабства и смерти. И какой бы национальности ни был советский боец — азербайджанец, грузин, казах, якут или башкир, каждый сожженный фашистами дом он считал своим родным домом.

Каждого осиротевшего ребенка — белорусского, украинского или русского — своим сыном, каждую оскорбленную женщину — своей женой, сестрой, матерью.

И какой бы ни был земли пахарь, — он считал своим неубранным урожаем растоптанные на полях танками и смятые пехотой хлеба Белоруссии, Смоленщины или Украины и восполнял этот хлеб для страны, отрывая кусок у себя и своей семьи, чтобы кормить сражающихся бойцов.