— Как мороженый лещ! — с угрюмой усмешкой произнес вдруг громко второй санитар, Кузьмич.

Он медленно подошел к койке покойника и накинул на труп сброшенную тем в судорогах на пол шинель.

Седобородый Иваныч, казалось, спокойно глядевший на мертвеца, вдруг содрогнулся всем телом.

— Гадина! — неожиданно сплюнув, с омерзением сказал он и отошел.

И тут-то Иван Балашов все вдруг припомнил. Он вспомнил конец переодетого лейтенанта в лесу, в фашистском окружении, и всю фигуру, весь облик командира заградительного отряда, того, с перевязанной головой и обожженным лицом писателя, от которого у Ивана дома осталась книжка. Это его голос, его фигура, движения — всё. Иваныч — это был Емельян Баграмов, только тогда еще без седой бороды и усов, с бинтом на лице… Балашов припомнил бой у моста.

«Но что же это все значит, что значит?!» — мучительно твердил он себе, глядя на труп, прикрытый шинелью.

— Волжак, напомни дежурному сделать троим уколы. Да сам ему помогай. Я лягу усну, — произнес Баграмов.

— Ложись, Иваныч, ложись, поспи хоть одну-то ночку, бессонна твоя душа, — тихо ворчал Волжак. В его голосе была какая-то братская нежность и трогательная забота.

И только наутро, когда четверо полицейских положили труп Степки в «настоящий» гроб, при виде гитлеровского салюта, который полицейские отдали этому мертвецу, Иван Балашов вдруг все понял… И когда Степку вынесли, он застонал.

Баграмов заботливо наклонился над ним. Пристально всматриваясь в заросшее седой бородой лицо, Иван заметил на лбу и на щеке у этого человека красные пятна заживших ожогов, то же на правом ухе и рубец от раны у самого носа…

— Товарищ командир, вы меня узнаете? — шепнул Иван.

— А кто же ты? — всматриваясь, спросил Баграмов.

— В окопчике у моста… я — «Ваня-печатник»…

— Жив?! Здравствуй, родной! — писатель жал его руки. — Мы же тебя убитым покинули!.. Значит, ты второй раз вернулся с того света! Так смотри у меня, поправляйся, печатник Ваня!.. No pasaran! — тихо добавил он, будто сообщая ему тайный пароль…

После Октябрьской годовщины гитлеровцы остервенели. Три дня бессмысленно и без всякого предлога они стреляли по строю, когда пленные направлялись колонной к кухне, стреляли с караульных вышек и в одиночек, идущих к уборной, стреляли почти в каждую группу людей, если те выходили, чтобы просто дохнуть воздухом. Фельдфебели и унтеры убивали за полуминутное опоздание на построение. Угождая немцам, свирепствовали и полицейские.

Весь «батальон» Зубова продержали три дня на «карцерном положении», то есть на пайке хлеба и на воде, без горячей пищи. Только на четвертый день их вывели из барака на построение для нового распределения по рабочим командам.

Считалось, что выгоднее всего работать на станции и на колбасной фабрике, где можно было украсть горсть картофеля, подсолнечный жмых или мясные отбросы. Но Бурнин уже добровольно не сменил бы свою «уличную команду» ни на какую другую. Маленький деревянный домишко Прасковьи Петровны светил ему, как приветный маяк мореплавателю.

— Анатолий Корнилыч, немцы меня, как старшего офицера, хотят «комбатом» поставить в нашем бараке вместо полковника, — сообщил Бурнину усатый инженер в уборной, выбрав момент, когда никого вблизи не было.

— Поздравляю вас, Константин Евгеньевич! Великая честь! — иронически отозвался Анатолий и отвернулся. Старик его понял.

— Дело не в чести, конечно, — ответил он. — Я считаю, что вы были бы Зубову достойным преемником. Вы помоложе меня, энергичнее… Я хотел указать на вас…

— Я считаю, что наблюдать за уборкой и вести учет живых и мертвых энергии много не требуется. А командовать «смирно» перед фашистами не хочу…

— А больше, вы как считаете, нечего делать? — понизил голос военинженер.

— Например? — спросил Анатолий. — Не понимаю вас, Константин Евгеньевич.

— Сплотить людей для борьбы, как я мыслю. Ведь у «комбата» легальный авторитет.

— Перед полицией, что ли?! — пренебрежительно отозвался Бурнин.

— Вы понимаете, о чем я говорю! — ответил старик, раздражаясь. — Я — коммунист и с вами советуюсь как с коммунистом и командиром.

Анатолий пожал плечами:

— Не для меня задача! Не верю.

— Объединить коммунистов?! Не верите?! — не отступился старик.

— Ничего не выйдет! — отрезал Бурнин. — Смешно добиваться прекрасной жизни в плену! Каждый должен почувствовать, что главный долг и одно спасение — побег! Если вы верите во что-то иное, то идите в эти «комбаты»… Я себе цель наметил. А вас попрошу об одном: если вас назначат на этот «высокий» пост, оставить меня в той команде, в которой я был раньше…

— Будь по-вашему, — грустно ответил инженер. — Я надеялся, что найду в вас союзника. Очень жаль! И, сколько бы вы презрительно ни говорили, я этот «пост» займу — иначе «комбатом» поставят кого-нибудь из полицейских…

Старик отошел. Через двадцать минут он огласил список рабочих команд. Анатолий остался в прежней своей команде.

На следующий день их вывели на работу иссиня-сизым неполным рассветом, когда высоко над городом проносились первые стаи ворон. Шоссе было еще более пустынно, чем до праздника.

«Карцерное положение», то есть еще три дня голодовки, ослабило всех. Ноябрьский утренний холод с резким ветром сказывался острее. Пленные вбирали головы в плечи, сжимались. Даже конвою не приходилось их торопить — подгоняла погода. Все старались идти быстрее под резким ветром.

Бурнин шел с опущенной головой, глядя под ноги. Вдруг Силантий толкнул его локтем.

— Гляди! Человек повешен! — негромко воскликнул он.

На фонарном столбе ветер качал темное тело. Бурнин достаточно много видел смертей в боях, видел убитых во время этапа, видел расстрелы изменников и дезертиров, насмотрелся уже на гибель пленников в лагере. Но в первый раз в жизни видел повешенного.

Все рабочие «уличной команды» тоже, должно быть, в первый раз в жизни увидели это мрачное зрелище. За своей спиной Анатолий услышал приглушенные восклицания, говор.

— Штиль! — скомандовал немец, старший конвоя. — Айн, цвай, драй! — подсчитал он, заметив, что пленные сбились с ноги.

Ветер раскачивал тело казненного, поворачивал его, крутя веревку; на спине его на платье мелом была начертана шестиконечная «звезда Соломона» — знак, что повешен еврей.

— Еще человек!

Повешенный темнел и на следующем столбе. Это была женщина. Немолодая, в стоптанных башмаках, в стареньком платье. На груди ее приколот белый плакат и крупными русскими буквами выведено: «Бандит».

— Вот так «банди-ит»! — прошептал Силантий. — Чай, двоих-троих ребятишек осиротили, гады! А впереди-то еще, гляди, человек висит!

— Шти-иль! — бешено заорал немец, снова услышав ропот в рядах команды.

До самого центра города на всех уличных фонарях висели казненные с шестиконечными и пятиконечными звездами, со следами побоев, мучительства, с бумажными плакатами и дощечками, на которых было написано по-русски: «Юда», «Коммунист», «Комиссар», «Пропаганда», «Бандит».

Некоторые были почти голыми, тела их в черных кровоподтеках, у них были срезаны уши, выколоты глаза, на голых спинах вырезаны ножами пятиконечные звезды…

И больше уже не слышалось никакого ропота, никаких речей в рядах пленников. Подавленные, они шли по улице в тяжком молчании.

Команда свернула в сторону с большой улицы, в переулки, но все уже видели, что впереди, на главной городской магистрали, дальше и дальше на фонарях висят жертвы фашистского террора.

Эти люди были повешены в городе накануне Октябрьского праздника — так понял Бурнин, прочитав на груди у одного из казненных подлую, издевательскую надпись: «С наступающим праздничком октября!»

Все это были, должно быть, смелые, непокорные люди, и вот они сгинули не в бою, а на виселицах, от руки безнаказанных палачей. И нельзя и нечем за них было мстить, и каждое слово или движение протеста могло привести лишь к бесплодной и рабской смерти в такой же гнусной петле. Иное дело, как Зубов…