— Подъем! Тревога! Подъем! — командовали они. И, взъерошенные, встрепанные, вскакивали ото сна неприкаянные красноармейцы.

— На пополнение сражающихся частей, для прорыва к Москве, мы должны выслать в течение дня несколько батальонов, а вас тут целая рота, бойцы. Становись! Равняйсь! Смирно! — раздавалась команда.

В ночной темноте бойцы привычно строились.

И вот уже слышалась негромкая перекличка счета:

— Первый, второй, третий, четвертый…

— Младший командный состав, десять шагов вперед!

— Чем командовал, старший сержант? Сколько времени?..

— Винтовки у всех в порядке? Патроны есть? Командирам отделений произвести осмотр.

— У кого нет винтовок — пять шагов вперед, марш!..

И когда колонна взвода уже выходила со двора на деревенскую улицу, было слышно, как в соседнем дворе идет разноголосая перекличка:

— Первый, второй… четвертый… пятнадцатый…

— Смирно! Ряды вздвой!..

Рота проходила по деревенской улице, а в каком-нибудь крайнем дворе раздавалась команда:

— Тревога! Тревога! Подъем! Становись!

Это была кропотливая, мелкая работа, но за первую ночь, к утру, было сформировано три батальона. За утро их было создано уже семь. Днем формирование продолжалось…

Разведчики «штаба прорыва» прочесывали кусты и леса, разыскивая технику, находя замаскированные от бомбардировки целые арсеналы на машинах боепитания, которые в ночь фашистского прорыва не дошли до места назначения.

Бесформенная масса людей и техники превращалась в живую, боеспособную силу.

Уже к полудню фашисты почувствовали нарастающее сопротивление окруженных и нажимали на круговую оборону тоже все яростнее. Вначале это были атаки каких-то отдельных рот автоматчиков, потом по всем направлениям обороны пошли фашистские батальоны, подкрепленные минометами, артиллерией, и, наконец, целые танковые части вступили в серьезный бой.

Фашисты рвались к главным дорогам, но всюду встречали отпор…

Направляясь из штаба армии на аэродром, Варакин во тьме, за сплошным осенним дождем, совсем не видел дороги. Но Полянкин ее угадывал особым шоферским чутьем…

Некоторое время перед ними маячил во мгле синенький огонек заднего света какой-то машины.

Справа стали всплывать и таять зеленые и красные луны осветительных ракет. Изредка грозно мигало высокое пламя огромных взрывов, вслед за которыми доносился тяжелый грохот, подобный раскатам грома. Где-то еще впереди стояло зарево большого пожара.

За шумом мотора Варакин изредка слышал удары зениток, а по миганию неба убеждался в том, что ночной бой разгорается все упорнее и отчаяннее. Возможно, предпринято новое наступление, потому-то Бурнин и не мог с ним проститься.

Шедшая впереди машина круто свернула в сторону. Варакину стало неприятно, что они теперь едут одни. Под колесами хлюпали и плескались лужи.

Над ними, едва касаясь деревьев, низко прошел самолет.

«Вот на таком и я полечу», — подумал Варакин, снова представив себе, что завтра он будет уже в Москве, с Таней…

— В той стороне, — указал Полянкин вперед. — Теперь уже близко.

Они проехали «черепашьей скоростью» еще несколько километров по лесным корням и дорожной слякоти, когда над окружавшим дорогу лесом с тяжелым гулом появились еще самолеты.

— Не наши! Фашисты! Ишь воют! Ишь! — сказал Полянкин и придержал машину, чтобы на слух проверить звук самолетов.

У дороги, на полкилометра впереди, ударила авиабомба. Пыхнуло громадное яйцевидное пламя, оглушило грохотом, и по крыше машины, как падающие брызги фонтана, осыпаясь с неба, застучала земля.

Вторая бомба ахнула несколько в стороне от дороги, и тотчас третья взорвалась еще дальше.

— Неужто же, гады, пронюхали аэродром? Ох, разбомбят его, извиняюсь, сволочи! — высказался Полянкин.

И вдруг, как ответ на его слова, луч прожектора встал впереди, из леса. С другой стороны простерся такой же второй, и оба они забегали по небу, силясь поймать фашистов.

В освещенном клочке неба над самой дорогой мелькнула мутная тень. Луч поймал ее и удерживал. Второй луч скрестился с ним, разом с обеих сторон ударили зенитные батареи, и, как верные сторожевые псы, залились несмолкающим лаем зенитные пулеметы, оставляя в небе бегущую пунктирную трассу.

Тогда высоко над лесом загорелись висячие люстры.

Полянкин съехал с дороги под ветви деревьев и выключил газ.

— Вот дьяволы! Того и гляди накроют — светло как днем.

— Так лучше, может быть, ехать? — подал голос Варакин.

— Товарищ военврач, да куда же ехать-то? Ведь там сейчас все того и гляди раздолбают!

Снаряды стали рваться почти на дороге. Прожекторы освещали небо. Земля дрожала от страшного, близкого грохота авиабомб и зенитных орудий. За лесом, километрах в полутора впереди, встало огромное белое пламя…

— Вот вам и самолет! Горит наш аэродром! — сокрушенно воскликнул Полянкин. — Накрыли, гады!

— А может, фашистский сбили, — возразил Михаил.

— Эх, товарищ военврач! — воскликнул Полянкин. — Я же ведь вижу — где. Сколько ездил!

Среди бушующего белого зарева начали грохать взрывы. Один, другой, третий…

— Бензобаки взорвались! — уверенно произнес Полянкин, словно он видел, что происходит на аэродроме. — Тут уж рядом, товарищ военврач, подъедем, узнаем, — предложил он. — Только не суждено вам сегодня лететь. Там все начисто! Видно ведь…

Люстры давно были сбиты зенитными пулеметами, но пожар еще освещал лесную дорогу. Полянкин тронул машину вперед. Навстречу ехал мотоциклист. Задержался.

— На аэродром? — спросил он. — Накрыли. Капец! Пять самолетов стояло. Все как один… К вечеру «рама» летала. Был приказ еще через час нам на новую базу. Что бы нам на час поспешить! Вот всегда так! — с обидой сказал он.

— Раненым помощь нужна? Я врач, — сказал Варакин.

— Нет, там уже вывезли в госпиталь на санитарных…

Мотоциклист покатил своей дорогой.

— Значит, уж не судьба! А если бы мы поспешили, и нас бы с вами, товарищ военврач, — сказал философски Полянкин. — Судьба — она знает…

— Ну что же, назад?

— Получается так, конечно… В штабе укажут, где теперь будет новая база. А может, и по железной дороге, — утешал Полянкин своего пассажира. — Конечно, и поезда, бывает, бомбят. Ну, а все-таки на земле оно как-то вернее. А может быть, мне прикажут свезти. Я как-то ездил в августе…

Мелкий дождь перешел в ливень. Уже брезжил рассвет, когда они забуксовали на топкой дороге и, как назло, не оказалось ни попутных, ни встречных машин.

Пришлось вдвоем в темноте подмащивать гать, подсовывать под колеса сучья. Глина чвакала и скользила. Плащ-палатка мешала рубить деревья. Шинель пахла кислятиной. «Точно дедовы валенки после охоты на печке», — вспомнил Варакин.

Наконец, уже утром, они выбрались из проклятой топи.

Фронт грохотал несмолкающей канонадой.

Но утро настало ясное, и над дорогой помчались фашистские самолеты. Черт знает, сколько их было! Изменив своему обычаю, они скользили не только над основным шоссе, но, должно быть, прочесывали вокруг проселки и лесные просеки, поливая свинцом все, что могли заметить в прогалах между деревьями.

Издали, с фронта, весь день доносились как бы раскаты страшной грозы. Машину пришлось маскировать от самолетов под поредевшими желтыми кронами леса.

Вечером все же они добрались до села, оставленного накануне, но штаба армии здесь уже не было, не осталось и тех, кто мог указать его новое место, — село было сожжено, изрыто воронками крупных авиабомб. Не было и дома, где стояли Бурнин и Полянкин; может быть, и Клава с Лизой погибли вместе с родителями, а может, и укатили со штабом… На дороге стоял разбитый штабной пикап, забрызганный кровью. Возле него свежий холмик. Кто под этим холмом? Может быть, шофер Андрюша, товарищ Полянкина, или Анатолий Бурнин? Может быть, тот майор, который выдал вчера бумаги?..

— Что же мы будем делать, Полянкин? Везите назад меня, в госпиталь, что ли! — сказал Варакин.