Но Татьяна была уверена, то в расчет самого Михаила никогда не входило ни то, ни другое ответственность он любил оставлять на самом себе, а становясь на весы, не засовывал гирь в карманы…

Его вес для него самого определялся практическим результатом — спасением человеческих жизней. И Татьяна не для проформы спросила: «Как он?» В этом вопросе был для нее вопрос о чести Варакина.

— Спит. Они говорят — это главное, — уклончиво ответила Ксения Владимировна.

Да, когда он наконец уснул, она про себя вела с ним длинные разговоры, те самые, которые предстояли позже — через месяц, может быть, через два, кто же знает… Доктор сказал, что спустя недели три или месяц Балашова эвакуируют глубже в тыл, — может быть, на Урал или даже в Сибирь. Может быть, только там она и будет с ним по-настоящему разговаривать… обо всем… Впрочем, зачем эвакуировать из Москвы, если «они» не пройдут?! Она уже была уверена в правоте Балашова…

Женщины, не ожидая трамвая, пешком шли к метро.

По широкой дороге, словно бы нагоняя уходящее время, спеша до рассвета, грузные, мощные, катились колонны машин. Орудия с длинными хоботами, автомашины с бойцами, сидевшими в кузовах плотно один к другому; в шапках-ушанках, с винтовками в руках, они проносились мимо лишь туманными силуэтами. Их лиц было еще не видно в рассветной мгле, и только земля едва колебалась под колесами при прохождении этой мощной колонны. За ними шли тяжелые машины, груженные, вероятно, снарядами, проходили цистерны с горючим.

— Нет, не пройдут они, Таня! Выстоим! — вдруг произнесла Ксения Владимировна.

— Как вы узнали, что я именно это и думала? — спросила Татьяна.

— О чем же еще могут люди сегодня думать! — просто сказала ее спутница.

А колонна все шла и шла, и в морозном утреннем воздухе еще не полностью проснувшегося города гул моторов и шорох тяжелых колес разносились подымающим, грозным маршем. Промчались отряды мотоциклистов, и опять шли орудия, и проезжали бойцы в кузовах машин.

Мгновениями казалось, что в бесформенном гуле моторов рождается приглушенный напев, от которого содрогался асфальт тротуара и проходил торжественный трепет во всем человеческом существе.

— Выстоим! — прозвучал уверенный голос за спинами женщин.

Обе они одновременно оглянулись. Сзади стоял пожилой рабочий, как и они наблюдая движение машин.

Ксения Владимировна сжала руку Татьяны.

— Слышишь? И он «угадал» наши мысли, — сказала она.

Конец первой части

«Выстрел в висок — и всё?! А я вот не сделал выстрела…

Говорят, что в левый почему-то надежнее — там какие-то «центры»… Но это уже по специальности докторов… А что же там с Михаилом? Убит? Ранен? Сделал он этот выстрел в висок или, как я, тоже жив и в плену? — размышлял в темноте Бурнин, лежа под плащ-палаткой в полусотне метров от жаркого костра, у которого грелись всю ночь немецкие солдаты. — Да, выстрел… Удивительно простре и «полное» разрешение всех вопросов, а главное — вопросов морали! Нет никаких забот, никакой ответственности. Ты больше не командир Красной Армии, не коммунист. Ты попросту снят с доски, как битая пешка… Ты и фашистам больше не враг, хотя они остаются смертельными врагами твоей страны. Они будут топтать детей, насиловать женщин, жечь города, обращать народ в рабство, а ты разрешил все конфликты нажимом стального крючка… согласно Уставу. Ведь Устав-то не дураки составляли! Но, видимо, все же они не учли того, что людская масса стреляться не будет. В плен попали на этих крутых поворотах военной истории тысячи бойцов и командиров. Трудновато добиться, чтобы жизненной аксиомой для всех стало представление о том, что кратчайшим расстоянием между противолежащими точками — между изменою и геройством — является выстрел в собственный висок!

Не так это просто! И незачем, уважаемый товарищ майор, при этом ссылаться на широкие массы бойцов, если ты сам, военный по призванию и профессии, кадровый командир, коммунист, находишься в положении пленного и при этом живехонек!

Струсил?! Жить захотелось? Забыл слова, которые повторял с восторгом: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Почему же ты раньше не относился с таким критицизмом к Уставу, в котором сказано, что воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии в плен не сдается?! Что тебе скажет Родина? В рожу она тебе плюнет, товарищ бывший майор! Да, да, бывший! — обличал себя Анатолий вторым, не менее искренним, голосом. — В мокрых подштанниках в плен угодил к фашистам!.. Рослый, в плечищах сажень, здоровый, не раненый, оружие потерял в реке… На что же теперь сослаться — не перед судом трибунала, а перед своею собственной совестью?! Сволочь ты или не сволочь?..»

Кто-то неслышно подполз к Анатолию, пробираясь между лежавшими на земле пленниками, и привалился к нему вплотную.

— Товарищ майор, — прошептал он над самым ухом, — я в темноте тут сползал в кусты, пошарил, вот гимнастерочку вам подобрал и брюки. Хоть на мокрое натяните — согреетесь.

Бурнин узнал бойца из охраны штаба дивизии, Силантия Собакина, ощупал одежду, которую тот принес…

— Да это же не моя гимнастерка! — шепнул он.

— А мы к коммунизму идем, товарищ майор, вы не думайте чья. У нас теперь общее все, в таком положеньишке.

«И откуда он силы находит еще зубоскалить? — подумал Бурнин. — Видно, для этого малого нет «проклятых» вопросов!.. Счастливец!»

— Ты мне покажи, в какой стороне барахло. Я поползу, все-таки поищу там свою гимнастерку, — шепнул Бурнин.

— Не жалейте своей гимнастерки, товарищ майор. Черт с ней! В такой обстановке даже лучше без «шпал», — говорил Силантий. — Ведь мне повезло, что я прополз. А вдруг да заметят? Убьют за пятак!

— Да я не о «шпалах»! — сказал Бурнин. — Там, в гимнастерке…

— Знаю. Вытащил, — прошептал боец и отдал ему гребенку и партийный билет.

Анатолий, лежа, кое-как натянул на себя сухое…

Они попали в плен, когда переплыли речку. Немцы следили за ними из засады на берегу. Они не успели одеться, когда раздался зловещий крик. «Хенде хох!» Попали, как куры во щи…

Одеться им не дали, в мокром белье отогнали от берега и заставили лечь… Значит, Силантий ползал туда, рискуя жизнью… Вот ты и угадай человека!

Согреваясь под шинелью рядом с Силантием, Анатолий снова и снова думал о том, что выстрел в висок был бы, конечно, самым коротким выходом из создавшегося положения, но уж наверно не самым разумным и не самым партийным, особенно если удастся бежать и снова сражаться…

«Деревянная пешка, когда ее снимают с доски, выходит из всякой борьбы, — думал Бурнин. — Но как же смеет живой человек приравнять себя к деревянной пешке?! Ведь гитлеровцы не смогут приставить к каждому пленному особого конвоира… Дам ходу в овражек — попробуй достань по кустам! Погонишься? Черта с два! Пулей меня достанешь? Ну, значит, твоя удача, а не достал — так моя!..»

— Я больше, товарищ майор, вас не стану по званию величать, — зашептал после молчаливого раздумья Собакин. — Скажем так: вы — нашего взвода боец Вася там или Коля Ватрушкин, что ли…

— Люди-то знают меня! — возразил Анатолий.

— А что ж, не наши, что ли! Свои-то не выдадут, — возразил Силантий. — А то, говорят, у немца обычай такой — командиров ведут под особой охраной. Тебе она на кой хрен, для почета, что ли, такая охрана!..

— Да что ты, дядя Силан! На кой хрен! Конечно, не надо фашистских солдат утруждать! — в тон ему ответил Бурнин — Ну, зови Анатолькой меня, земляками будем, одной деревни.

— А я ведь не из деревни. Я пензенский, городской! — возразил Силантий.

— И я, значит, пензенский, городской, — согласился Бурнин. — Давай спать, земляк, силы лучше накопим…

Но он не уснул. Те же мысли о выстреле в левый висок не давали ему покоя…

Рано утром их подняли, кучкой в сто человек погнали через деревню, через лесок, в большое скопление пленных, собранных на широкий луг на пригорке. И здесь-то Бурнин увидал Варакина… Анатолий ринулся к другу, но Михаил медленно и почти равнодушно поднял взгляд на товарища юности.