Но Лешка чувствовал, что уже пришло время прекратить игру «в темную» со своими. Прежде он старался предотвратить опасность своими силами, в одиночку. Теперь он считал, что может и должен использовать свое особое положение в лагере умнее и глубже. Но как и кому сказать? Кто поверит ему, помощнику «зондера», полицаю с репутацией продажной шкуры, гестаповцу, если даже Володька, с которым они, как два брата, умирая от тифа и истощения, грели друг друга телами, делились самым заветным, — Володька и тот не верит…

«Тоже… цыпленок жареный!» — с горькой иронией, но без раздражения подумал Любавин.

Да, Любавин себя ощущал на столетие старше Володьки. И с кем он хитрит? С ним, с Лешкой, который сам обхитрил десятитысячный лагерь, полицию и гестаповцев!

— Вижу, Володька, ты еж, рукой тебя не возьмешь! — печально усмехнулся Безногий. — А ты, дурак, не лукавь со мной!

У Клыкова стало нехорошо на душе. Кому он не верит?! Ведь в прошлый же раз Лешка сказал правду о доносе Коржикова. Клыков и сам догадывался, что Лешка тогда не просто «проболтался»…

И все-таки, все-таки как он мог ответить теперь иначе абверовцу Лешке!..

— Да что мне лукавить?! Ты в прошлый раз меня посылал, я пошел, а они надо мной смеются, говорят: «Поварам скажи, а мы маргарин не воруем!» Со стыда я сгорел! Чего я опять к ним полезу? — настойчиво возражал Клыков.

— Мне с тобой на игрушки времени нет, Володька, — оборвал Лешка Клыкова. — Не детишки мы в «кошки-мышки» играть! Твое дело — бежать и сказать, что велю, а они — хрен с ними, пускай посмеются. Ясно?! Катись, да живей!..

И Любавин, не ожидая ответа, запрыгал от перевязочной прочь.

Как только он скрылся, Клыков кинулся к Пацюку, но увидал уходящего в ТБЦ Юрку Ломова с ящиком медикаментов.

— Юрка! Как только придешь в ТБЦ, передай, кому надо, чтобы обыска все-таки ждали. «Телеграмма» пришла оттуда же, откуда в тот раз, — сказал Клыков.

— Ничего у тебя налажена информация, неделю целую ждем… Как дождика, по предсказанию бюро погоды! — засмеялся Ломов.

Тем же вечером Баграмов, Кострикин, Юрка и кое-кто из врачей сами прошли по баракам со внезапной проверкой, «репетицией» обыска. Они обнаружили записные книжки, разные памятные записки с фамилиями и номерами пленных товарищей, лишнюю обувь, одежду, к чему немцы всегда придирались.

— Великая Германия, гос-по-да, поит и кормит вас. Она заботится о вашем здоро-вье, — выговаривал Юрка гнусным голосом «чистой души» в бараке санитаров. — А вы, господа, не хотите соблюдать созданные для вас забот-ливые зако-ны, поддержать немецкий по-ря-док! Пленный не должен думать, не должен читать, не должен есть лишний кусок, носить челове-ческую одежду. А вы хотите быть непременно «героями», рыцарями чистой пары подштанников, даже если за это последует кар-цер!..

Санитары весело смеялись над умением Юрки копировать «чистую душу», но тотчас же, тут же всерьез принялись потрошить друг у друга матрацы, вывертывать наизнанку карманы, чтобы не было ничего запретного.

Подготовка к налету эсэсовцев в этот вечер происходила по всему лазарету.

Обыск нагрянул рано утром. Эсэсовцы ворвались в лазарет, как во взятую штурмом крепость. Спрыгнув со стремительно подкативших машин, они вбежали разом во все блоки, во все бараки. С дикими криками, выставив против больных безоружных людей автоматы, заставив поднять руки вверх, в одном белье выгнали всех под осенний дождь, пока сами «хозяйничали» внутри бараков, обыскивая одежду, сбрасывая на пол и топча ногами матрацы и одеяла, по одной гимнастерке или шинели выбрасывая наружу для одевания. По всем баракам прошли специалисты с магнитным искателем. Должно быть, искали приемник…

Налет эсэсовской банды длился часа четыре. Больные были замучены, издрогли, едва держались на ногах… Эсэсовцы уезжали из лагеря, захватив всего четыре-пять командирских поясных ремней, две-три пары добротных кожаных русских сапог, отобранных у врачей, несколько смен белья.

Ни заготовленные для беглецов медикаменты, которые Юрка успел рассовать в аптечные шкафчики, ни «лишние» продукты на кухне, купленные в деревне за сапоги и французские шинели, ни радиоприемник, ни брошюры, ни карты не были обнаружены.

Бронхиты, плевриты, воспаления легких обрушились повальным бедствием после налета эсэсовцев. Леонид Андреевич написал о нем рапорт штабарцту, требуя защитить больных. Но старик лишь развел руками.

— Эсэс есть эсэс! — сказал он.

С крупозным воспалением легких слег и Варакин.

Возле койки Варакина неотлучно дежурил один из врачей днем и ночью. По нескольку раз на дню заходил проведать его Соколов. У постели больного они разговаривали между собой только взглядами. Но как выразительны были взгляды!

— Выживет? — добивался Баграмов прямого ответа, подкараулив Леонида Андреевича при выходе из барака, где лежал Михаил.

— Ну что я скажу, голубчик, что я скажу! — в беспомощности Соколов развел руками. — Просил штабарцта достать сульфидина, Юрка тоже достать обещал… Будем все же надеяться…

В этот день в форлагере принимали около двухсот человек, прибывающих откуда-то с востока. Каждый раз, когда приходил такой большой транспорт, на станцию высылали из лазарета десятка два санитаров, которые шли с особой охотой встречать больных, именно пригоняемых с востока, всегда надеясь на то, что с новыми людьми могут прибыть более свежие вести с родины.

С санитарской повязкой в числе других в форлагерь пошел и Баграмов, пользуясь случаем повидать Славинского, Балашова, Трудникова.

Вместе с санитарами вышли к поезду Соколов, фельдшер Милочкин.

На вокзал вышло также начальство: штабарцт, оберфельдфебель, Мартенс с Лешкой Безногим. Чтобы не попадаться им на глаза, Баграмов решил не ходить к поезду, а ограничиться посещением бани.

Вот от поезда санитары вели уже первых замученных голодом и дорогой больных, которые шатались на неверных, дрожащих ногах. Баграмов подумал, что время завтрака уже миновало, а до обеда так еще далеко. Ведь у этих людей все мысли сейчас о еде. Неужели в «своем» лагере, где все в руках у советских людей, они не могут устроить так, чтобы с дороги кормить больных сразу?!

Емельян об этом сказал Балашову.

— А как же! Я сам не могу забыть, как нас мучили тут без еды больше суток! — ответил Балашов. — У нас с Соленым давно уже договоренность… Горячего до обеда не будет, а по четыре холодных картошечки, червячка заморить, в карантине немедленно выдадим!

«А как же! — мысленно повторил Баграмов. — Вот что значит русские люди взялись за дело! Он даже не представляет себе, что можно делать иначе. В ТБЦ даже никто ничего не знает об этом, ни разговоров не было, а сделали сами как лучше, и все! Если бы всюду так. Сколько жизней спасли бы в лагере, сколько страданий можно было бы предупредить!»

Раздевалка бани начала заполняться людьми. Пока санитары носили слабых, те, кто покрепче, входили сами, спешили сбросить одежду.

Слабые больные, не в силах сами раздеться, сидели на цементном полу, беспомощно привалившись к стеие.

Человек свыше сотни столпилось уже раздетыми, готовясь к мытью. Стоял запах пота, человеческой нечистоты. Раздавался кашель, от которого судорожно содрогались костлявые, впалые груди.

— Потерпи, потерпи, Володя! Я мигом с тебя разберу одежку и в дезинфекцию сдам! — с нажимом на « о» раздался возглас из толпы обнаженных скелетов, обтянутых серой, сморщенной кожей.

Стоя в кучке, они затягивались цигаркой, передавая ее из рук в руки. Знакомые нотки послышались Емельяну в этом возгласе. Он, прищурясь, взглянул на очередного курильщика, который раза два торопливо пыхнул цигаркой и отдал ее товарищу. Глаза Емельяна встретили его живой, острый взгляд, и тот смотрел на него неуверенно и внимательно.

— Иваныч?! — окликнул он осторожно. И Емельян узнал его — это был Волжак.

— Кузьмич! Друг! Родной мой! — воскликнул Баграмов и кинулся к Волжаку.