Как всем им хотелось жить! С каким выражением жадной надежды в глазах они внимательно слушали его обнадеживающие выдумки!

Варакин заметил, что и сам он с такою же жаждой прислушивается к ответно возникшим в памяти окружающих подобным же рассказам о «чудесах» исцеления от чахотки…

Как тщательно все они, и врач и его больные, избегали при этом упоминать, что все случаи выздоровления были связаны с переменою климата, с улучшением питания, а здесь царил голод, голод…

Вечерами, когда разговоры в бараке обретали более грустный тон, Варакин переходил к обсуждению военных сводок. Эти сводки неизменно теперь рождали надежду. Каждый день приносил вести об освобождении советских городов — Новороссийска, Лозовой, Брянска, Чернигова, Синельникова, Полтавы, Смоленска… Красная Армия уверенно продвигалась к своим границам, тесня на запад фашистов. Она несла пленным свободу, умирающим — жизнь. Только дождаться ее прихода — и останешься жив, вернешься домой, встретишь любимых!.. Истощенные, лихорадящие, кровохаркающие, как они любовно старались друг другу помочь, как заботились друг о друге, как волновались болезнью один другого! И Михаил находил в себе силы всех их бодрить.

Вечерами нередко сюда заходили Баграмов, Кострикин, Глебов.

Именно для того, чтобы скрасить несколько вечеров безнадежно заболевшим туберкулезом друзьям, Баграмов в течение двух недель написал фантастическую повесть о том, как люди перенесли орбиту земли и заставили ее двигаться по новым путям. Емельян и сам понимал, что в этой повести страдает не очень ему близкая атомная физика, зато в ней было достаточно социальной борьбы, борьбы против сил реакции, и на несколько вечеров ее читатели забыли свои болезни, увлекшись приключениями воображаемого будущего, подразумевая в изображенных событиях схватку коммунизма с фашизмом…

Вместе со всеми и Варакин, увлекшись этими чтениями, возбужденно и оптимистически рассуждал о близком разгроме фашизма и о том, как земля пойдет по новой, мирной и человечной, орбите истории…

И только тогда, когда все засыпали, Михаил, оставшись наедине со своими мыслями, все острее ощущал безнадежность. Он лежал в поту, стараясь заснуть, его мучил кашель, клокотанье мокроты в легких и томила мертвящая тоска.

Мысли о будущем, которого он лично для себя уже не мог ждать, уступали место мыслям о прошлом, воспоминаниям о довоенной жизни, о Тане… Добрался ли Анатолий до фронта? Знает ли Таня о том, что он, Михаил, жив и в плену? «Может быть, лучше бы уж считала убитым!.. Вязьма, Смоленск освобождены. Анатолий давно уж в армии, если его не убили в пути… И я был бы давно, если бы не попался тогда… А теперь вот такой нелепый конец…»

И Михаил засыпал лишь под утро больным, беспокойным сном.

Весь лагерь запомнил радостный ночной переполох в одну из сентябрьских темных ночей, когда лагерные радисты, ошалев от счастья, в темноте ворвались в аптечное помещение, разбудили всех и подняли кутерьму.

— Емельян Иванович! Михайло Семенович! Юрка! Яша! Вставайте! Италия капитулировала, сложила оружие! — шумели переводчик канцелярии Саша Беззубый и Петька Голянин. — Ура! Муссолини попал за решетку! Ура!

Они хохотали, скакали, как дети, шутливо теребили Баграмова за усы, стащили с постели Муравьева и целовали его, обнимали Юрку и Яшу, друг друга…

Только что успевшие уснуть Емельян и Муравьев не сразу «проморгались» под ярким светом карбидной лампочки.

Потом — какая тут конспирация, кто о ней думал! — каждый из радистов порознь кинулись тут же, не ожидая рассвета, по баракам, в которых жили ближайшие друзья, и еще до утра весь лагерь узнал счастливую новость!

Утром переписчики в блоке «А» уже приступили к переписке новой брошюрки «Кто следующий?»

Еще месяц назад они перехватывали сводки Информбюро только на чужих языках, а теперь лагерные радисты вполне овладели своим аппаратом и научились ловить надлежащие волны. Родной русский голос в немецком эфире прорывался чаще и чаще…

И вот Геббельс еще не успел подыскать тактичных и деликатных выражений для объявления рейху об утрате главного союзника гитлеровцев, а по лагерю шла уже книжечка и распевались куплеты о последнем свидании Гитлера и Муссолини и о том, как фашистский главарь оказался вдруг за решеткой…

Как было пленным не поделиться с солдатом немецкой охраны такой изумительной новостью, которая и ему, усталому немцу, тоже несла благодатную весть о приближении конца войны! Ведь эти немецкие парни, частью уже инвалиды, то и дело делились с русскими мечтою о мире, не верили больше в победу гитлеровской Германии, да и не желали ее, понимая, что такая победа не принесла бы народу ни добра, ни мира…

Однако дня через два, после обеда, Оскар Вайс зашел к Шабле, чтобы предупредить, что в обеденный перерыв лагерный комендант построил всю роту охраны и строго сказал, что солдаты без меры болтают с пленными: «Русские знают новости раньше, чем вышли наши газеты. Если вы будете так болтать, то я всю роту отправлю на фронт.. .»

— Никифор, они могут понять, что у нас есть приемник! Могут искать! — шептал встревоженный Вайс. — Скажи своим — меньше болтать с солдатами.

— Да, обнаглели мы, товарищи, увлеклись! — признал Муравьев. — Мы по баракам бежим среди ночи, своих поздравляем, а те с добрым утром немецких солдат привечают радостной вестью! Пока Геббельс тужится, пишет статейку, а тут уже книжечки ходят… Слов нет, оперативность высокого качества. Даже песенку сочинили и распеваем, а все это угрожает провалом. Уж слишком торопимся против немецкого календаря. Надо темпы умерить!

Предупреждение Вайса, как и опасения Муравьева, высказанные перед членами Бюро на пятиминутной летучке, оказались далеко не напрасными. Слишком большая «оперативность» пропагандистов нависла угрозой над лагерем. В тот же день Клыков, встревоженный и смущенный, пробрался из хирургии к Варакину в ТБЦ.

— Не знаю, как и сказать, Михаил Степаныч, — начал Володя. — Понимаете, Лешка Безногий сегодня ко мне зашел и велел передать, что в лагере будет эсэсовский обыск…

— Что такое?! Кому передать?! — не понял Варакин.

— Вам и… ну… Емельяну Иванычу… — в не меньшем, чем Варакин, недоумении сказал Клыков.

— Постой, Володя, я что-то не понимаю. Лешка Гестап сказал тебе предупредить нас об обыске? И передать лично мне и Баграмову? — удивленно переспросил Варакин.

— Вот именно, в том-то и дело! Так и сказал: «Поскорее сходи в ТБЦ к своему доктору да к старику и скажи, что сегодня-завтра нагрянут эсэсовцы с обыском. Пусть подготовятся…» Я, знаете, просто и сам растерялся от этих слов. Надо было, конечно, ответить что-нибудь складно, а я вот… растерялся, — смущенно пробормотал Клыков.

— Ну, спасибо. Хотя я думаю, что такое «предупреждение» может добром не окончиться… И ты сплоховал, конечно…

Получив от Варакина это странное и подозрительное сообщение, Баграмов и Муравьев все же срочно направили Юрку по блокам — без шума предупредить кого следует о возможности обыска, призвали к себе и Кострикина и Соколова. Откуда бы ни исходило известие, осторожность не повредит. Все занялись приведением лазарета в «порядок».

Прошел день, другой. Обыска не было.

Клыков уже считал, что бывший друг Лешка играет с ним скверную шутку, когда Любавин, дождавшись ухода из операционной Куценко, Любимова, Пацюка и сестер, зашел опять к Клыкову, который еще возился один с уборкой.

— Володька, тут у тебя никого? — спросил он.

— Никого.

— Беги бородатому скажи, а потом, пока не закрыты ворота, слетай еще раз в ТБЦ, скажи там, что Мартенс обыска все-таки ждет. Наверное, сегодня ночью. А то они успокоятся, посчитают тревогу ложной, а их и накроют…

— Да ну тебя! Целый день тут ишачил, устал, как пес! Чего это я еще побегу! — возразил Клыков.

— Ты что, дурак или родом так?! — строго сказал Лешка.

— Ну на чем их накроют?! На чем?! — агрессивно напал на него Клыков, считая, что в прошлый раз сплоховал. — Куда это я под дождем побегу!