Кузьма Петрович остановился перед Мочаловым и выпрямился, расправив широченные плечи. Глаза его гневно сверкали.

— Я каким сорок первый год знаю, Сергей Степанович? Самым тяжелым… грозным для страны. В ночь на двадцать второе июня я мирным сном в лагерной палатке спал, ни о какой войне не думал. На всех самолетах нашего звена боекомплектов не было, только моя «чайка» заправленной стояла… Это правда, дорогой товарищ старший преподаватель, что я босиком взлетел на ней, потому что враг застал нас врасплох и некогда было одеваться. Да, да, взлетел босиком и в таком виде сбил первый «юнкерс», бомбивший Брестскую крепость. А разве не правда, что «мессершмитты» и по высоте, и по скорости превосходили наших «чаек», и что до тех пор, пока не пришли «яки», было, ох, как трудно в боях! И потом откуда это взяли, будто наша, как он тут пишет, «четко спланированная оборона» предполагала немецких фашистов до стен Москвы допустить… чтобы измотать? Нам что — вспоминать об этом радостно? А если и вспоминаем, так нужно правдиво и честно говорить, особенно для тех офицеров, которые пороха не нюхали. И внезапность большое значение имеет в современной войне! Большое! Так я думаю.

Мочалов положил бритву и подошел к другу. Мыльная пена ссыхалась на его щеке, образуя корочку.

— Обожди, обожди, да ты же правильно рассуждаешь! Мне тоже эти мысли приходили в голову, когда я в академии учился. Только я не бунтовал, как ты.

— А я буду бунтовать! — крикнул Кузьма Петрович. — Не знаю только вот, у кого узнать, правильно мы судим или нет.

— Знаешь что, — предложил Мочалов, — давай у генерала Зернова спросим, чего стесняться.

— И спросим, — сказал, успокаиваясь Ефимков, — иди добрейся, раз за нами заедут.

Генерал-лейтенант авиации Зернов принял их в просторном кабинете своей новой квартиры. Большие окна делали комнату светлой. Обстановка напоминала Сергею прежнюю квартиру Зернова: те же шкафы, забитые книгами, письменный стол и тахта, та же картина Айвазовского «Девятый вал» на стене и то же поблескивающее пуговицами глаз чучело волка в углу. По всему видно, что генерал не менял своих привычек. Правда, бросилось в глаза и новое в этом кабинете — большой портрет молодого летчика с задумчивыми глазами. «Все-таки не ослабело горе, — подумал про себя Мочалов, — крепко бережет он память о сыне».

Генерал вышел навстречу офицерам в парадном мундире. Его глубоко поставленные глаза смотрели приветливо. Три года не видел его Мочалов, но, вглядываясь в лицо, не заметил больших изменений. Как и прежде, большая голова генерала была гладко выбрита. Лицо казалось свежим, щеки пробивал легкий румянец. Крепко пожав гостям руки, Зернов указал одному на тахту, другому — на плетеное кресло-качалку.

— Очень рад, очень и очень рад, товарищи офицеры. Откровенно говоря, я побаивался, что дела задержат меня в столице еще на недельку и я вас не застану. А как же не повидать своих старых друзей?! — Он улыбнулся, и от углов широкого рта во все стороны разбежались морщинки. — Ну, как понравились новые машины?

— Чудо, а не машинка, — отозвался Сергей Степанович. — Скоростёнки прибавили нам конструкторы, о высоте позаботились. А главное — прибор…

— Мне полковник Ветошкин докладывал, что переучились вы быстро, — продолжал Зернов, — не буду вас томить ожиданием. Сегодня принял решение готовить вас к перелету в Энск. Ветошкин говорит: «Домой пора этим ореликам. Нечего им аэродром занимать. Других пора принимать на переучивание, а эти новый аэроплан освоили». Словом, через три дня буду вас выпускать. Сам приду на старт… Да, да. Ну, рассказывайте, как живете. Как ваши семьи и жены? Наверное, соскучились по всем? А я только из Москвы, как видите. Сдали в набор мою книгу о методике обучения летчика-истребителя. Плод двухлетних усилий. Выйдет — непременно вам пришлю. И буду от вас, старых соратников, ждать честных отзывов. Вы, Сергей Степанович, не слишком плохо ведете полк. Слышал. В главном штабе слышал. А заместитель ваш как? — кивнул он на Ефимкова. — Больше с теорией не конфликтует?

— Уже давно, — засмеялся Кузьма, — то у меня «детская болезнь «левизны» была, когда в приборы не верил. Вот Сергей Степанович вылечил. Насчет теории теперь не беспокойтесь. Выводы для себя сделал на всю жизнь. Я сейчас ведь заочник академии.

— Да что вы говорите! — обрадовался Зернов. — Просто-таки приятная неожиданность.

Кузьма Петрович, смутившись, забарабанил пальцами по коленке.

— Это вот они главные виновники, — бросил он взгляд исподлобья на Мочалова, — Сергей Степанович да моя Галина. Сговорились и год мне житья не давали. Чуть ли не каждый разговор кончали одним и тем же: «Поступай да поступай». Сергей так тот даже учебную программу выписал. А когда меня заместителем командира полка назначили, Галина категорически заявила: «Я, — говорит, — буду как добродетельная героиня из современной пьесы. Та бы на моем месте вопрос так бы поставила: либо академия, либо развод». Я вторую часть ультиматума снимаю, а первую оставляю, без слова «либо». Ничего не попишешь, пришлось идти.

— Здорово! — рассмеялся генерал. — Взять такую крепость, как заочная академия, — дело нешуточное. И как успехи?

— Вообще ничего, — замялся Кузьма и, как обычно, когда бывал в раздумье, потрогал на носу горбинку, — только вот как-то написал работу по тактике, а сегодня получил разгромную рецензию.

Глаза у майора Ефимкова потемнели, пальцы сжались в кулак.

— Я ведь, товарищ генерал, мысли свои сокровенные выложил, а меня за них в непонимании основ нашей стратегии обвинили. У меня товарищи, погибшие в воздушных боях, перед глазами стояли, когда я бои сорок первого года описывал, бои, где мы пятеркой или девяткой против тридцати, а то и сорока «мессеров» насмерть дрались. А меня старший преподаватель какой-то в незнании жизни заподозрил. Не согласен я с ним, товарищ генерал.

— Да вы не горячитесь, Кузьма Петрович, — мягко заметил Зернов, — лучше толком расскажите, в чем дело.

Генерал выслушал Ефимкова, не перебивая. Но раза два на левой щеке его дернулся мускул, и тонкие губы плотно сжались.

— Занятно, Кузьма Петрович, очень занятно, — задумчиво отозвался он и посмотрел в сторону Сергея, — а вы как думаете, Мочалов?

— Думаю, в его рассуждениях есть зерно истины.

Генерал тяжело поднялся с кресла, обошел вокруг письменного стола, остановился:

— Значит, по мнению вашего рецензента, первые сражения были четко спланированной активной обороной?

— Выходит, так.

— Да, — протянул Зернов, — давайте-ка разберемся. Так же, как и вы, я начал воевать в сорок первом и на собственной шкуре испробовал тяжесть первых боев. Сильный был противник, ничего не скажешь. — Зернов задумчиво покачал головой, взгляд его глубоко посаженных глаз стал сосредоточенным. — И первый удар его был страшным. Тем более, мы не во всем были подготовлены к отпору. И боеприпасов не всем полкам хватало, да и организованности тоже. Что касается самолетного парка, так греха таить нечего. Конечно, «чайка» против «мессершмитта сто девять» слаба была как истребитель. Помню, мои соседи танкисты на второй же день боев без горючего и боеприпасов остались. Досадно, если вдуматься. Я до начала войны полком бомбардировщиков командовал, в двухстах километрах от границы стоял, — тихо продолжал генерал, — ночью 21 июня из театра вернулся. Мы с Машей «Сильву» слушали, в городе оперетта гастролировала. На рассвете от взрыва вскочил. Стекла из окон вылетели. В небе «юнкерсы» воют… Маша, испуганная, стоит посреди комнаты, а в доме от осветительных бомб, как днем, и я каждую черточку на ее лице вижу. «Это что?» — шепчет она. — «Война пришла, Маша», — ответил, да за реглан и на аэродром. Так и началось… А потом отступление за отступлением. Танков у них в три раза больше, самолетов и подавно. Трудно и тяжело было отходить, да что поделаешь. Не выстояли мы в первые дни, откатились. Города оставляли, ценности. Так о какой же планомерной обороне можно говорить! Как вы думаете, а?