Когда «Ильюшины» скрылись, Зернов снова сел за стол. Его серые прищуренные глаза впились в исчерченную красными и синими стрелками карту-двухкилометровку. Кто-то громко постучал в дверь. Не поднимая головы, генерал сказал «войдите» и только секунду спустя оторвался от карты. Перед ним стоял стройный смугловатый юноша в сером летном комбинезоне с короткими рукавами.

— Лейтенант Мочалов по вашему приказанию прибыл! — доложил вошедший.

Генерал указал на стул и попросил достать карту с маршрутом. Лейтенант торопливо расстегивал планшет. Зернов машинально наблюдал, как его тонкие, длинные пальцы старательно разглаживали карту на сгибе. Внимательные глаза командира дивизии, всегда успевавшие при встрече с малознакомым человеком что-нибудь ухватить и запомнить, остановились на правой руке летчика. На ней виднелась незамысловатая татуировка: якорь и корабельная цепь. Верхняя губа генерала подернулась в усмешке.

— Это что же? — спросил он весело. — Следы зеленой молодости?

— Да, товарищ генерал, — ответил лейтенант, покрываясь румянцем смущения. — Меня еще отец сек когда-то за это баловство.

В течение нескольких минут разговор шел о самых обычных для летчиков вещах. Зернов просмотрел маршрут и несколько изменил длинную красную линию, тянувшуюся на карте от аэродрома к вражеской переправе. Потом, исчерпав все деловое, он коротко и внушительно сказал:

— Помните, лейтенант Мочалов, ваш вылет на эту цель по счету четвертый. Переправу нужно разбомбить во что бы то ни стало. Сколько бы ни было «мессершмиттов», зенитного огня и прочей чертовщины — пробейтесь к цели. Не бросайте бомбы с большой высоты — пустое дело! Ниже трехсот метров тоже не снижайтесь. Запрещаю. Собьют как куропатку!

Генерал внимательно посмотрел на Мочалова. За долгие годы командирской работы он привык, провожая летчика в опасный полет, по его глазам, по интонации, с которой тот повторяет приказ, угадывать, с кем он имеет дело — с человеком твердым, уверенным в себе или с человеком неровным, колеблющимся. Лейтенантом он остался доволен. В ответ Мочалов кивнул головой, и его глаза заблестели тем особенным блеском, какой так свойствен людям порывистым, быстрым в движениях, горячим в поступках. Неожиданно серые глаза Мочалова потемнели, и, отводя их в сторону, он тихо, но твердо произнес:

— Если не разобью — врежусь!

Зернову показалось — юноша рисуется.

— Ну-ну, — сердито перебил он, — мне мастерство нужно, а не трюкачество. — Зернов еще раз пристально посмотрел на Мочалова и только теперь понял, насколько тот молод. Тронутые загаром щеки лейтенанта покрывал пушок, на носу лепились веснушки. Лицо юноши в эту минуту было по-особенному красивым. Раздулись от волнения ноздри тонкого заостренного носа, над переносьем почти сомкнулись густые черные брови. Волосы, выбившиеся из-под шлемофона, и глаза, широкие, серые, вдруг напомнили генералу о самом дорогом, о чем так тяжело было вспоминать. Генерал болезненно поморщился: «Как он похож на моего Ваську!»

Мочалов стоял выпрямившись, придерживая рукой планшет с картой.

— Разрешите идти? — обратился он.

Внезапное воспоминание о сыне заслонило перед Зерновым все окружающее. Сын Василий тоже был штурмовиком и погиб где-то на севере в суровую зиму ленинградской блокады, при малоизвестных для отца обстоятельствах. Зернов, тогда еще полковник, узнал об этом в один из февральских дней, направляясь из штаба в столовую. На пути кто-то обратился к нему и передал конверт. Командир дивизии увидел, что адрес с номером полевой почты части, где служит сын, написан незнакомой рукой, и заволновался, почувствовав недоброе.

Стараясь овладеть собой, он разорвал конверт, развернул вложенный в него листок. И запрыгали перед глазами буквы:

Дальше читать не стал. В тексте так и были оставлены штабные сокращения: вместо слов «зенитная артиллерия» стояли буквы «ЗА», вместо «бензиновый склад» было написано «бензосклад». Торопливо, будто опасаясь, что кто-нибудь через плечо заглянет в письмо и все узнает, он скомкал листок. Так и стоял на дороге, и офицеры, старательно козыряя, обходили командира дивизии. Шел снег. Косыми мокрыми хлопьями он падал за воротник шинели, а Зернов стоял… Стоял не сгорбившись, а еще больше выпрямившись, и только стиснутые в одну полоску губы да сузившиеся глаза под сединой бровей выдавали его бесконечное горе.

Давно это было, в самом начале войны. Но встреча с Мочаловым так остро напомнила тот день… Лейтенант продолжал стоять навытяжку. Он понимал, что генерал о чем-то задумался.

— Разрешите идти? — повторил он наконец.

Генерал будто очнулся. Порывисто встряхнул головой, потрогал воротник кителя, словно тот стал внезапно тесным, и быстро заговорил:

— Послушайте, лейтенант, отец ведь у вас или мать где-то остались, а вы с такой легкостью говорите «врежусь».

Зернов пытливо посмотрел на летчика. Заметил, как вздрогнули у того губы и морщинки сеточкой собрались под глазами. Очевидно, Мочалов никак не ожидал таких слов. Он растерянно опустил глаза.

— Никого у меня теперь — ни отца, ни матери…

— Где же они?

— Их в Бобруйске… фашисты, — глухо уронил летчик, не поднимая глаз, и Зернов не стал задавать больше вопросов.

— Время полета на сколько рассчитано? — спросил он, помолчав.

— На час двадцать, — доложил Мочалов. — Вернемся в девятнадцать двадцать. — И, желая поскорее уйти, он еще раз спросил: — Разрешите быть свободным?

Лейтенант ушел, а генерал углубился в чтение оперативных сводок, обдумывая боевой приказ на следующий день. На время это отвлекло его от размышлений о предстоявшем ответственном полете на штурмовку переправы.

Когда Зернов взглянул на часы, было двадцать пять минут седьмого. И сразу завладела сознанием пара «Ильюшиных». «Сейчас самолеты, по-видимому, приближаются к переправе», — подумал он. Закрыв на мгновение глаза, Зернов представил, как два зеленых горбатых штурмовика идут высоко над землей, то взмывая вверх, то проваливаясь вниз, совершают обычный противозенитный маневр. С земли бьют вражеские батареи, окружая самолеты белыми дымками разрывов; то справа, то слева проносятся огненные трассы пулеметных очередей. Генерал постарался представить лицо Мочалова, его глаза: «Очевидно, прищурил их парнишка, губы закусил от напряжения…»

Тридцать пять минут седьмого. Два «Ильюшиных» уже мчатся к земле в крутом пике. Опять им навстречу вспышки зенитных орудий, опять за обшивкой фюзеляжа гудящий ветер, но уже нет силы, способной заставить летчика раньше определенного мгновения выровнять машину. Генерал знал по личному опыту, что означают для летчика эти секунды. Человек в кабине забывает обо всем: об опасности зенитного огня, о возможных атаках вражеских истребителей, он следит только за надвигающейся целью…

На часах без десяти семь. Сейчас оба летчика, если живы, отходят от цели. «Если живы», — повторил про себя генерал, и ему, привыкшему к неизбежным потерям, с какими связана опасная боевая работа летчиков-штурмовиков, с необычайной силой захотелось, чтобы этот юный лейтенант Мочалов возвратился невредимым.

До прихода штурмовиков оставалось полчаса. Зернов вызвал шофера и, накинув на плечи реглан, вышел из дому. Вездеход ожидал у дверей. Генерал распахнул дверцу и тяжело опустился на сиденье.

— К Василевичу!

Подпрыгивая на ухабах, вездеход помчался по широкой профилированной дороге, оставляя за собой непроницаемое облако пыли. Минут через пятнадцать сержант Оверко лихо свернул на проселок и скоро въехал на полевой аэродром. Миновав землянку командного пункта полка, над которой возвышалась тонкая радиомачта, Оверко убавил скорость и, вопросительно посмотрев на генерала, стал тормозить. Под скатами глухо зашуршал гравий.