В человеке любом живет все же отшельник, монах.

Дядя Леня это хорошо понимал — сам таков. Он умел красиво сказать, умел и помолчать. В судке у него всегда копошились стерлядки, а дочь варила гостям уху, пекла блины, хозяйничала. Она была хороша собой, зеленоглазая, с двумя волнистыми косами за плечами. Девушка была лирическим образом этого дикого места, вязниковско-мстерская Олеся. Эти простые красивые люди становились родными для тех, кто с ними знакомился и общался. С какой горечью утраты и сыновней приязнью написан рассказ Сергея Никитина «Снежные поля» — рассказ о похоронах старого бакенщика. Нетрудно догадаться, кто стал его прототипом.

Сейчас в мифологизированных — и не всегда добросовестно — воспоминаниях об Алексее Ивановиче можно прочесть, что у дяди Лени постоянно собирались нешуточные компании и весело коротали недели под гостеприимным кровом… Да, изредка бывало и такое. Но уж никак не неделями. Сами условия крошечного домика не позволили бы разместить в нем много гостей. Фатьянов же сюда приезжал, чтобы никто ему не мешал. Ни одна душа.

Он приезжал сюда работать, а не веселиться.

Вопреки его наивному расчету, все знали, где его искать. Молодой Борис Симонов как-то раз специально в редакции взял командировку во Мстеру, зная, что на бакене сейчас живет Фатьянов. Он туда зашел, принят был приветливо, но сдержанно. И не обиделся — знал, что поэт уехал поработать. Сюда же устремлялся после отъезда поэта Сергей Никитин. Его прекрасная проза словно бы искала и находила здесь единственно нужную интонацию. Так они и жили подолгу на «бакене № 106».

Алексей Иванович работал за плотно закрытой дверью будки.

Иногда к вечеру выходил размяться, посмотреть на Клязьму. Он видел, как в сумерках бакенщик на лодке отплывал от берега — с факелом, как властелин света и тьмы или как охотник на сома. В половодье и межень, в грозу и ведро он зажигал бакены, которые освещались простенькими керосиновыми лампами. Так было до тех пор, пока не иссякли родники, питающие Клязьму. Суда, крупные и малые, лодки рыбарей, любителей ночного лова, береговые путники и небесные самолеты — все определялись на местности по этим бакенам.

С берега было видно, как под звон кузнечиков и щелканье соловьев, лягушачье многогласье и плеск волн, бесшумно зажигаются фонари на водной глади, на мгновенье высвечивая силуэт человека в лодке. С рассветом, в туманной кисее нового дня, в надводную стынь розовеющего воздуха опять отправлялся дядя Леня в своей лодке — гасить огни.

А Фатьянов уже сидел с удочкой, кутаясь в телогрейку, пропахшую дымом костров. Он отдыхал, мечтая, как всякий рыбак, поймать свою царь-рыбу.

«Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим…». Эти слова псалмопевца вспоминаются, когда упиваешься изысканно-простенькой и основательно-истинной звукописью названий русских деревень, рек, хуторов. Слушайте: деревни Калиты, Круглицы, Порзамка, Кобяково, Ставровец, озеро Ревяка и Калач, рукава Меляк и Троицкое, Терхло и Круглицкий исток, Серапионова пустынь, Архидиаконский погост, Сингерь, дорога Аракчеевка… Названия также хороши, как и сами местности. А по пути от Вязников до Мстеры притаилась деревенька Фатьяново. И.М. Долгорукий, «стихоплет великородный» ХVII века, глянув на Архидиаконский погост, возопил, что здесь он «забывал, откуда и куда и где я». Отец Анны Вырубовой, композитор и государев приближенный Танеев здесь работал над «Ористеей», и в письмах Чайковскому рассказывал о здешнем рае. Путешественник Карл Бэр, экономист Безобразов находили здесь приют, здесь их питали радостные минуты созерцания прекрасного.

От этого желания созерцать, быть причастным, быть покоренным и принятым чудом родной природы, Алексей Фатьянов однажды едва не погиб.

…Той холодной весенней порой, когда начинает цвести черемуха и речная вода разливается сколько душеньке угодно, остался он в будке один. Дядя Леня и Зина ушли в деревню. А поэт решил прокатиться на ботике на другой берег за черемухой. Ботик этот — клязьменский ботничок — надо сказать, очень сложен в управлении. Пловец должен после каждого гребка немного повернуть весло. Фатьянов этого не знал и не умел. Когда снесло его ботик по течению, развернуло и стало крутить, он встал, попытался налечь на весла, и упал в холодную талую воду. Случайный ездок услышал плеск воды, выкрики, подбежал. У будки оказалась свободная плоскодонка, и спаситель — некто Ерофеев — направился на ней, не долго думая, к тонущему. Он вытащил его, как и положено, за волосы, и когда признал в нем знаменитого поэта, крайне обрадовался. По такой студеной поре купание могло бы кончится плохо. Однако, икая от холода, под горой наброшенных на него одеял и телогреек, Фатьянов уже делился со своим спасителем своими соображениями:

— Хорошо, что у меня на голове не было парика! — И спрашивал: — А как бы ты меня тянул, если бы я был лысым?

Тот степенно отвечал:

— Я лысых не спасаю: пожили — и будя!

Алексей Иванович все же защитил лысых. Он сказал:

— И среди лысых были люди! Да вот перевелись из-за таких, как мы с тобой! А за тебя — молиться буду, как умею…

Согревшись водкой, Фатьянов уснул.

И в тот раз ему приснилось, что от избушки дяди Лени он дошел до самой Серапионовой Пустыни.

Пустынь жила, на первый взгляд, рядом.

Она виднелась за дубравой — белая, позолоченная солнцем, притягательная, как небо, церковь. Чтобы попасть в пустыньку, нужно было петлять по лугам, обходя несколько речушек и ручьев. Там, далеко, на бугорке, среди лиственного леса стояла аккуратная церковка, защищенная этими благозвучными и ненаглядными ручьями и буераками от прогресса и революций. В ней все еще оставались иконы, украшенные старинными ризами, дореволюционные облачения, древние богослужебные книги. В этом пустынном лесном месте сторожил храм дед Васята — Василий Васильевич Фадеев. Старик и был последним пустынником и хранителем Пустыньки. Его кормили верующие из окрестных деревень, и он за это открывал для них храм, и сам молился за своих благодетелей.

Известно, что несколько раз Алексей Иванович один ходил к Серапионовой Пустыни. Обыкновенно ему не везло, он не заставал Васяту и не мог попасть внутрь храма. А очень хотел этого.

Встретились ли они со стариком Фадеевым и открыл ли он поэту те кованые церковные двери — неизвестно.

Когда в ушах начинает гудеть, когда уже сочиненные стихи не дают уснуть и водят перед тобою хороводы, ясно, что нужна какая-то разрядка. Иногда она наступала сама собой, когда к дяде Лене жаловал еще один истосковавшийся по гениальной простоте жизни незаурядный литератор. И тогда они становились словно кремень и кресало — вспыхивало пламя костерка, клубилась и парила на нем стерляжья уха в котелке, закидывались сети. Рыбацким байкам не было сносу.

Когда поэт «зарабатывался», то, чувствуя его настроение, на бакен спешила и Галина Николаевна. Она везла мужу гостинцы.

За Галиной Николаевной тянулись Владимир и Татьяна Репкины. Случалось, заезжал сюда Александр Трифонович, который часто бывал в окрестностях Вязников по депутатским делам. Эммануил Генрихович Казакевич знал Бударина и ценил его восприимчивую и мужественную душу. Он приходил сюда пешком или приезжал на собственной «победе» с шофером, на которой, кстати, и подбрасывал Алексея Ивановича до Вязников. Владимир Солоухин здесь слушал родную речь и сам рассказывал охотничьи байки. Оба брата Симоновы, Борис и Иван, здесь были своими. Они «окали» также по-голубиному, как и хозяин.

А он любил послушать, побалагурить, посидеть и поговорить с гостями. Любил и уму-разуму их поучить, несмотря на высокое их положение. Сергей Никитин вспоминал, как «поддевал» дядя Леня высокое начальство — и такое бывало на бакене, многих тянуло сюда подышать-подумать.

Разомлеет, бывало, гость-чиновник, вздохнет: