А ведь это значило для него много.

Он был еще мал, когда родители лишились своего нового особняка.

Мал, но не настолько, чтобы не понимать, что такое жизнь при чужом углу. В десять лет человек способен сравнивать свой дом и чужой, особняк на центральной городской площади и комнату в чердаке у Марковых.

Становясь хозяином, он становился самим собой.

Он мог покупать книги в писательской лавке на Кузнецком мосту, приносил их и ставил на полку своего стеллажа.

Он мог закрываться в своем кабинете и работать часами, не отвечая на стук. На письменном его столе стояла неприкосновенная карандашница со множеством остро заточенных карандашей. Ночи напролет проводил он за столом при свете зеленой лампы. Тогда у всех были точно такие же «сталинские» лампы…

Сочинив стихотворение, он обязательно будил жену и читал ей. И она, полусонная, слушала.

По утрам он по-хозяйски выходил в кухню в своей сине-красной пижаме и выпивал сразу кувшин ряженки, которую очень любил. В кухне стоял буфет — сервант с баром, который запирался на ключ. Галина Николаевна на ключ повесила маленький рыбацкий колокольчик. Если вдруг Алексей Иванович хотел тайком открыть бар — колокольчик звенел, и это слышали…

Галина Николаевна подыскала домработницу — работящую Татьяну из смоленской деревни. Последняя их домработница, как это уже говорилось, принесла в дом маленький уютный мир своих смоленских привычек. Хозяйка учила ее приготовлениям любимых блюд мужа, наставляла в правилах уборки и тонкостях стирки белых сорочек… Семья обзавелась и молочницей, которая ранние утра украшала кувшином молока с теплой пенкой по краю.

К естественному Фатьянову бежали от фальшивой повседневности.

Алексей Иванович неустанно принимал гостей.

Галина Николаевна как-то ухитрялась устраивать так, что в этой маленькой, неудобной квартире, могло собраться множество людей. И почти каждый вечер на фатьяновской кухне собирался народ и накрывался стол. Тогда забывалось, что убогое помещение было и ванной комнатой, и столовой одновременно. Ванну накрывали доской, и знаменитые на всю страну люди садились на нее, рискуя провалиться при любом неосторожном жесте. Поэты, прозаики, композиторы, актеры, соседи, родственники, друзья — ежедневно в доме было какое-то движение, царила оживленная суета встреч и провожаний… Одни гости сменяли других, и вновь начинались разговоры, споры, звучали стихи… Тут же возникала критика, давались советы, и это не всегда кончалось мирно…

— Ты не понял! Надо еще раз послушать! — Такова была первая реакция самого Фатьянова на критику его стихов.

Он красиво пел свои песни. Пел их, садясь к роялю, и ни за что не позволял подпевать. Если кто-то не выдерживал и подключался — он останавливался и просил помолчать.

Александр Трифонович Твардовский дня не мог прожить, не переступив порога этой квартиры…

По утрам, когда дребезжал дверной звонок и тревожил спящих малышей, Галина опрометью, не попадая ногами в тапки, бежала к двери. Рассветное солнце заливало их верхние комнаты, просеиваясь сквозь кисею занавесок. Дремала домработница Таня в детской. Еще не успевала остыть лампа на столе поэта… А уже звонили, уже начиналась жизнь нового дня.

— Это или молочница, или Твардовский. В такую рань приходят только они, — Оправдывалась Галина перед обеспокоенными гостями, расположившимся на ночлег по периметру кухни. И открывала дверь.

Теперь Клязьма несудоходна.

А еще во второй половине прошлого века, каких-то тридцать лет назад ходили по Клязьме «Робеспьер» и «Зорька», белые пароходы …

Еще не состарились вязниковцы, которые помнят их, одушевленных любовью горожан. Они величаво чалились у пристани Вязники, качаясь на береговом прибое, как в детской зыбке, как дома.

Однопалубный, белый, колесный, пассажирский пароходик им казался большим, серьезным пароходом. По нему сверяли часы, его не забывали в городских присловьях и частушках. «Робеспьер» отходил от Вязников ежедневно в пять часов вечера и давал три гудка — готов к отплытию. Гудок летел надо всем городком. Даже бедовые собаки города бежали к причалу, туда, где многолюдно и вкусно пахнет пищей. С неповторимыми обертонами в трубном гласе оповещал пароход о своем возвращении в десять часов следующего утра. Дождливой осенью, осенью мокрых снегопадов и жестоких первых заморозков, «Робеспьер» уходил на покой до восьмого февраля.

И тот февральский день также можно было распознать по сонной хрипотце в его первом гудке — начиналась навигация. Скоро весна. И тогда уже начинали готовить семена к севу.

Доставал семена и агроном Петринского совхоза Сергей Васильевич Меньшов. Уже стареющий, но бодрый и крепкий, он был докой в науке земледелия.

— воспевал его в стихах племянник.

Осиротевший, он грелся у дяди Сережина с тетей Капой тепла.

Дядя Сережа и тетя Капа были полными свояками родителей Фатьянова. Сергей Васильевич приходился родным братом матери поэта, а Капитолина Николаевна — родной сестрой отцу. По крови они были фатьяновским детям, как родные. И они относились к ним, как к своим родным детям. Они были истинными вязниковцами старой закваски — закваски православного духа. Да и Алексей во многом впитал традиции дореволюционной культуры. Обыкновенно, появляясь в Вязниках, он на радостях встречным не руки жал, а всех знакомых троекратно целовал. Так он будто сами Вязники расцеловывал, и, светясь лицом, возвещал:

— А я из Москвы удрал! Что за покой тут у нас в Вязниках!

Отсюда произошла и здесь успокаивалась его душа.

Сыновья дяди Сережи с тетей Капой Александр и Николай были для Алексея Ивановича любимыми братьями. Николай до войны учился в Московском мединституте, вместе с Алексеем он жил на Ново-Басманной у Наталии Ивановны. Они делили тогда и кусок хлеба, и свои бурные юношеские переживания.

И теперь два брата-фронтовика казались друг другу теми же юношами. Алексея восхищала женитьба Николая. Николай и Надежда встретились на фронте, воевали, были радистами. А уж после победы он забрал ее, голубушку, из Австрии, и привез в Малое Петрино. Худая, изможденная войной, попавшая из глубоко провинциальной российской тьмутаракани в отлаженное веками семейное фатьяновско-меньшовское царство-государство, невестка первое время словно отогревалась. Словно сушила крылья под солнышком, расправляла их, приноравливаясь к новой для себя жизни. Говорят, что женщины, прошедшие войну ранены, в самое душу, что они тяжелее мужчин излечиваются от этого ранения. Долго еще сидят они в своем «окопчике», с опаской вглядываясь в окружающий мир.

Алексей исподтишка наблюдал за женой брата и втайне любовался ею. Он замечал, как постепенно и трудно отказывается она от вылинявшей гимнастерки, как меняет ее внешность легкое платье… Как плетет она косу, вокруг головы укладывая ее короной, будто государыня… Как учится ходить на высоких каблучках подаренных туфель, будто и не носила никогда солдатских сапог не по размеру. И отзвук тесовых мостков Малого Петрина звучал для него, как живой гимн возвращения женщины к своей изначальной сути. Их всех этих чувств и наблюдений однажды родилось стихотворение «По мосткам тесовым вдоль деревни». Оно посвящалось всем русским женщинам, разделившим военную участь мужчин. И оставшихся прекрасными, любимыми, хрупкими.