Его высокая фигура узнавалась издалека, когда он в летней светлой рубашке, светлых же широких брюках выходил из Хрущевского, сворачивал по Кропоткинской на Гоголевский бульвар и шествовал так до Литинститута, и далее — до памятника Пушкину. Как-то раз он повстречал на Тверском бульваре молодого Льва Озерова. До этого они лишь немного общались на литературных вечерах, в беседах «за круглым столом».

Они поздоровались за руку и дальше пошли вместе. Ускользающий светский разговор, казалось, мало трогал собеседников. Между ними стояла та нерукотворная стена, которая всегда разделяет малознакомых людей, боящихся быть непонятыми. Но когда речь зашла о Вязниках и оказалось, что Лев прекрасно знает этот старый город, Фатьянов преобразился и широкими шагами повел Озерова в направлении ЦДЛ. Они говорили о Ярополчьей горе и Малом Петрине, Благовещенской церкви и Базарной площади… Настороженность Алексея совсем ушла, когда он узнал о поэтических пристрастиях спутника:

— Семен Гудзенко говорил мне, что вы ведете семинары, читаете лекции в институте. А дружите вы с поэтами, которые ломают традиции русского стихосложения. Это так? — Почти упрекнул он Озерова…

— Это так. Мне интересен всякий эксперимент. Но люблю я Есенина, — услыхал он в ответ.

— Есенина?! — Благодарный и удивленный Фатьянов ускорил шаг.

Через пятнадцать минут они уже сидели за столом ресторана Центрального Дома литераторов и радостно-удивленно читали друг другу стихотворения Есенина.

На «Вязники» и «Есенина» душа его отзывалась, как часовой — на пароль. Это были маячки на его «дороге жизни» в необъявленной блокаде. В ресторанном зале ЦДЛ было накурено и прохладно, несмотря на то, что накурено. Кому-то не нравилось то, что два поэта слишком громко разговаривают и восторженно лобызаются. В такие моменты Алексей и сам бывал похож на Есенина.

Критика по-прежнему, как некогда и Есенина, с холодным высокомерием умалчивала значение творчества Фатьянова или барски трепала поэта по щеке, что больше было похоже на пощечины.

И вдруг в 1950 году появилась в печати первая и, пожалуй, единственная добросовестная статья о фатьяновских песнях.

Написал ее малоизвестный журналист из военных, корреспондент газеты Московского военного округа «Красный воин» Николай Стуриков. Он отозвался небольшой рецензией на сборник фатьяновских песен, который выпустил «МузГиз» в серии «Песни советских поэтов». Статья была напечатана лишь во Владимирской газете «Призыв».

Алексей Иванович разыскал журналиста, тоже бывшего владимирца, жал ему руку, удивленно благодарил:

— Сто двадцать строк о моих песнях. Это же надо!

Почти больно было Николаю, прекрасно понимающему золотую цену фатьяновских песен, принимать эти похвалы гения.

…В 1943 году, когда немца от Москвы отогнали, Правительство во главе со Сталиным обратило внимание на цвет нации — творческую интеллигенцию. Перебиваясь скудным карточным пайком, в безденежье и голоде, жили наши лучшие композиторы в эвакуации. Дмитрий Шостакович продал все, что имел, и дошел до крайнего истощения. Его измученному организму требовалось лечение. Весь гонорар от Пятой симфонии он потратил на сгущенное молоко, которое должно было помочь в лечении легких. В подобном положении было здоровье и других выдающихся композиторов. Специальная Правительственная Комиссия искала место в России, где бы творческим людям было и сытно, и здорово. Выбирали между утиным совхозом под Кинешмой и птицефабрикой под Ивановым.

Тогдашний «шеф» Музфонда Левон Атовмян выбрал второе.

И сразу, в том же 1943 году, сюда приехали жить, а не просто отдыхать, Прокофьев, Шостакович, Глиэр, Хачатурян, Мурадели и Кабалевский со своими семьями. В просторном помещичьем доме поставили фанерные перегородки и жили все вместе, зимовали и летовали. Рояли разместили в домах сельчан Афанасова. Каждый композитор ходил туда, как на работу. Там, под внимательным доглядом теть Нюр и баб Груш, создавалась классика советской музыки.

Бывало и наоборот: афанасовские бабы, чьи мужья ушли по фронтам, летом строили коттеджи под внимательным доглядом композиторов. Они старались успеть до осени. Поголовье кур становилось все меньше, но за столовским табльдотом всегда были жирный бульон и свежее мясо. К окончанию войны все куры были съедены.

Тогда к городскому вокзалу подъехала теплушка с элитным коровьим стадом для местного Дома творчества композиторов.

Держали в хозяйстве и «гужевой транспорт» — лошадок.

Зимою сорок девятого года одна из тех лошадей, запряженная в розвальни, влеклась по снегу от городского ивановского вокзала к гостеприимному дому. В розвальнях притихли Фатьянов с Дзержинским.

Дорога навевала томящую грусть, уже почти позабытую во всегда подтянутой Москве. Тише и глуше становились окрестные деревни. Потом начинались знаменитые ивановские поля, сизо-цветущие летом, зимой — ровные и гладкие в своей белизне.

Лишь один раз пошутил Фатьянов:

— Скажи, Ваня, как на духу: ты ведь не Иванович, а — Феликсович! Куда ты меня везешь, несчастного? А не дашь ли ты мне водочки «для сугреву»?

— На! — Сказал Дзержинский, ткнул его локтем в грудь и в розвальнях началась шутливая потасовка «для сугреву».

Их встречали, как бар, весело распахивали ворота, наряжали в деревенские овчинные шубы, подносили стеклянную граненую рюмочку, которая стояла тут же, наготове. И они, продрогшие, по-хорошему утомленные, были здесь действительно барами, хозяевами.

Так Алексей Иванович впервые прибыл в Дом творчества композиторов «Иваново», где они с Иваном Ивановичем Дзержинским писали программный цикл «Земля». Поэт и композитор получили заказ, равнозначный приказу.

В 1943 году, победительном уже году войны, на Урале они писали цикл романтических песен «Первая любовь». Вот о чем думали «под грохот кононады», причем вражеской, эти неисправимые русские «Ивановичи», юноша и муж. Фатьянову в тот военный год исполнилось 24 года, Дзержинский бы десятью годами старше. Теперь они повзрослели на шесть лет.

Просыпаясь, Алексей Иванович шел завтракать в столовую. Она размещалась в здании бывшего имения какого-то родственника госпожи Надежды Фон Мекк.

В среде людей искусства хорошим тоном считается постоянно иронизировать. Фатьянов любил шутку, но не любил иронии, считая ее орудием рабов или прихотью жестокосердых. Когда кто-то пошутил, что фамилии «Мекк» сильно мешает козлиный «фон», то Фатьянов сказал, что на фоне подобных шуток у него портится аппетит и это ему, Фатьянову, мешает. После этого продолжал спокойно есть.

На выходе встречала его дворняга Змейка, любимица Сергея Прокофьева. По морозцу шел Алексей Иванович к Ивану Ивановичу в деревянный домик с громким названием «коттедж», и Змейка вилась за ним, оставляя четырехпалый узор в отпечатках человеческих следов.

Он проходил мимо одного из первых «новых» дачных домов, где жил Вано Мурадели. Здесь была написана знаменитая опера «Великая дружба», которая пострадала от постановления ЦК 1946 года. Фатьянов не мог не чувствовать уважения и солидарности к композитору, поскольку сам получил тогда же и за то же — за свою вдохновенно выполненную работу.

Очень красивая, но уже почти пожилая — много старше мужа — жена Вано Мурадели не любила деревенских юных красавиц и глупых товарищеских шуток. А композиторы и поэты — напротив — очень любят свои шутки, и передают их из уст в уста, из поколение в поколение…

А Иван Иванович, известный шутник, хохотал:

— На этой даче, где написана «Великая дружба», нужно установить «мнимореальную доску»»!

Несколько поодаль, в акустической независимости одна от другой, стояло еще несколько таких же композиторских дач. Зимой некоторые дачи пустовали, и тогда приходили работницы и кутали рояли в ватные тюфяки и верблюжьи одеяла, ухаживали за ними, как за детьми…