— Вы с моей женой не шутите! — Собеседник понимающе поджимал губы и подставлял ухо поближе. — Она зам Фадеева по матерной части!

Частенько Алексей сидел за ресторанным столикам и ждал, когда же застучат по винтовой лестнице быстрые каблучки жены. Случалось, он подходил к роялю, который во все времена стоял в глубине зала, и наигрывал мелодии Соловьева-Седого, Дзержинского, Мокроусова, Богословского. Бывало, они и сами присутствовали здесь же и, не стесняясь, пели под свою музыку. Вился папиросный дым над головами, смолкали разговоры.

Новые песни его были чудесными. «Три года ты мне снилась» на музыку Никиты Богословского… Еще не вышла на экраны вторая серия фильма «Большая жизнь», а песню уже в Союзе писателей знали многие. Никто не мог предположить, что еще немного — и она станет символом «кабацкой меланхолии». Прежние песни, великие «Соловьи», «На солнечной поляночке», «Где же вы теперь, друзья-однополчане», звучали повсеместно.

О Фатьянове по-прежнему мало говорили, совсем не писали, словно не воспринимали удачи поэта всерьез. Но можно ли сказать что это не задевало его честолюбия. А он был честолюбив. Он щедро отдавал и хотел не платы сторицей, а чтобы иногда, как ребенка похвалили. Сказали бы восхищенно: «— Алешка! И вот откуда в тебе это берется?». Хотя бы так.

— Жизнь моя полна нелепиц, — иногда говорил он. — Как у ламанчского идальго. Да вот крылья моих мельниц потяжелее тамошних…

В такие моменты особенно обострялось в нем юношеское желание написать поэму, доказать этим «мельницам» свою принадлежность к большим русским поэтам. Но поэма тяжело буксовала, словно полуторка на военной рокаде. А вот песни вылетали легкокрыло и высоко. Вылетали и улетали, а он оставался незамеченным.

Заканчивалось лето 1946 года. Ничего не сулило неприятностей, от жизни ждали только лучшего. Неумолимо приближался сентябрь, который принес поэту так много горечи.

Слова «Постановление ЦК» звучали, как приговор ревтройки, после которого не подают апелляций о пересмотре сути дела.

3 сентября 1946 года большинство центральных газет опубликовало три постановления ЦК: по литературе, искусству и кинематографии. В литературе оказались неугодными Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Во втором постановлении упоминался композитор Вано Мурадели, автор оперы «Великая Дружба». А за кинематографию пострадали все, кто принял участие в создании второй серии кинофильма «Большая жизнь». Главным режиссером фильма был Леонид Луков, сценаристом — Павел Нилин. Никита Богословский и Алексей Фатьянов написали к кинофильму песни, которые всем нравились. Но ЦК не одобрило их, и автор стихов был назван «поэтом кабацкой меланхолии». Несколько лет фамилия Фатьянова употреблялась разве что в отрицательно критических статьях. Хорошего слова о нем сказано не было. Песни звучали, а автора текста как будто не существовало. Никита Богословский тоже попал в опалу.

Лишь потрясающая сила природного жизнелюбия спасла Алексея Ивановича от ухода в болезненный аутизм, в черные, как деготь, переживания.

Запрет на фильм не снимался до 1958 года, а постановление это не отменено по сей день, несмотря на какие-то работы комиссии по реабилитации. Марк Бернес, которому досталась в фильме главная роль, после сентября 1946 очень долго не выступал и не снимался. Он полушутя-полусерьезно упрекал Фатьянова:

— Ты что написал такие слова? Ты что в мои уста вложил кабацкую меланхолию? Ты что наделал, брат?..

Они остались приятелями, но и горечь обиды осталась. Обида на обстоятельства. Кого же тут винить? Некого. Партия сказала — комсомол ответил «есть».

Что же крамольного было в этом фильме?

Еще так недавно прошли киносъемки этого рассказа о шахтерах, о том, как они воюют, а потом — восстанавливают разрушенный Донбасс. Марк Бернес в роли влюбленного инженера Петухова по замыслу сценариста выходил с гитарой на бульвар и пел замечательную песню:

Дело почти духовное — сон. Авторов постановления, видимо, удивляло, что герою снятся не угольные шахты, а возлюбленная. В искренность их обвинений трудно поверить. Обвинили даже гитару, старинный русский инструмент — инструмент Аполлона Григорьева и Дениса Давыдова. Его сочли неподходящим и даже опошляющим героические трудовые будни донбасских угольщиков. Как водится, господ осудили лакеи, могущих — немогущие. А гонимая гитара в шестидесятые уже годы приобрела силу, которую можно смело назвать разрушительной по отношению к устоям советской государственности.

Но какова же была предыстория этого постановления? Чистый казус.

К осени сорок шестого закончились съемки. В газетах появилась положительная рецензия на фильм. И.В. Сталин имел обыкновение просматривать все новые кинокартины. Это было нетрудно, фильмов было немного, каждый их них становился событием. На глаза ему попалась газетная рецензия, и он был удивлен, поскольку сам еще не видел того, о чем писали. И захотел посмотреть.

Его показывали в просмотровом зале. Все было тихо, мирно, гладко. Что и говорить, фильм скучноватый. Видимо, Иосиф Виссаринович заскучал, может быть, задремал, и захотел глотнуть свежего воздуха. Может, ему стало дурно, или он торопился к назначенному приему. В общем, Сталин встал и покинул зал как раз на той минуте, когда зазвучала песня. Не до лирики было вождю или живот заболел.

Идеологическая обслуга в ужасе тут же приказала прекратить демонстрацию ленты. Начали в панике крутить ее сначала — где кроется крамола? Но ничего такого не обнаруживалось — фронт, герои, шахтерские будни… Боевые сто грамм выпили, еще что-то из жизни… Стало быть, причина сталинского демарша в этой песне. Спешно заклеймили ее в ближайшие же дни в «Советской культуре», «Советском искусстве» и «Литературной газете». Иосиф Виссарионович вместе со всей страной прочел о запрете фильма и обвинениях в адрес его авторов.

— И как это все случилось, Галя? — Подтрунивал он над собой. — В какие такие вечера?

Она боялась за него и говорила:

— Прикуси язык-то, Алешка! — Она знала, что Павла Нилина, сценариста «Большой жизни», уже посадили.

А уже через месяц, 3 октября того же 1946 года, «Вечерняя Москва» опубликовала разгромную статью Н. Исакова «Размышления у нотной витрины». Она сочилась злобой. Она дышала иронией по поводу фатьяновской поэтики. Вслед — шквал статей. Порой их аргументация выглядела нелепой, смешной. Удивительно глупая, оскорбительная в своей глупости статья Ф. Солуянова о песне «По мосткам тесовым вдоль деревни» на музыку Мокроусова называлась «Право слово — весело!». Содержание было еще бездарнее.

Приводились стихи:

Солуянов комментировал эти строки так: «По-моему, безнравственно ведут себя эти ребята. Таких не воспевать, а осуждать надо».

Не отвернулись от Алексея Ивановича только общественные организации. Многие, впрочем, только делали вид, что принимают всерьез постановления ЦК «по культуре и литературе». Люди жили своим умом… По-прежнему по радио звучали его песни. К нему приходили новые режиссеры, композиторы, с просьбой написать новые песни.

— Скандальной славы хотите? — Грозно спрашивал Алексей каждого из заказчиков. — Супы без лаврушки приелись? Будет вам по венку… По какому — уточнять не будем…

И работал. После 1946 года вышло еще 18 кинофильмов с песнями Фатьянова.

В том же 1946 году, ближе к зиме, в ленинградской гостинице «Европейской» горячо шла карточная игра. В номере скучала, дыша на ладан, одна лишь пишущая машинка. Иван Дзержинский вышел из игры, подсел к машинке, и, скучая по роялю, «сыграл постановление»: