— Потихонечку, ваше благородие.

— Вовремя поспели, Петров! — оскалился Кавелин, а дальше только тихо шипел и жмурился, пока они добрались до лошадей. Огурчик, паинька, тут же стоит, не убежал никуда. Пока Павел капитана на Османа прилаживал, Дудко ту гнедую отловил, немца вытряхнул, но карабин его с собою прихватил. Не такой человек фельдфебель, чтобы добро в лощинке оставлять. Немецкие лошадки справные, кормленые. Так и прибыли на батарею с лишней лошадью в поводу.

А там уж прапорщик Косов последние снаряды расстреливает: указаний от командира нет, так — на свое усмотрение. Видимо, хорошо легли те снаряды, потому что вдруг немецкий обстрел прекратился. То ли наблюдательный пункт их накрыли, то ли они расположение меняют. Но тут нам ждать некогда, надо отходить. Три пушки остались от батареи — это ж надо восемнадцать лошадей. А лошади — вот они лежат: серая не шевелится уже, только выпущенные кишки вздрагивают. На этих двух лучше вообще не смотреть, а шельма караковый, кажется, просто так прилег? Дудко сразу лошадками занялся: в упряжку, которые целые. И немецкую новенькую туда же: потрудись теперь упряжной. Ничего, ваше благородие, выедем! Хотя его благородие еще приказа отходить не давал. А, вот он приказ:

— Прапорщик, отходим. Примите командование.

Это было все, что капитан смог сказать, а потом замотал головой и сел на землю: у него было прострелено правое плечо. Дудко его сразу — на руки да на лафет. У кого бы еще в августе пятнадцатого года нашлись в хозяйстве чистые обмотки — командиру рану перевязать? А у Дудко нашлись: и на командира, и сверх того. Не зря он часть полученного обмундирования зажиливал. Да еще полотенца какие-то, петухами вышитые, невесть откуда появились. Ой, не из той ли деревни, куда он за кормом для лошадей отлучался? Но прапорщику было не до разбирательства подозрений в мародерстве. Командир второго огневого взвода убит, людей меньше половины осталось, а он, Косов — один офицер.

— Есть принять командование! Раненых — на лафеты! Рядовой Пряник! Проследить! Фейерверкер Петров! Принимайте взвод управления! В разведку.

Павел двинул Огурчика вперед, и за ним еще четверо — все, что осталось от взвода управления: трое разведчиков да Шулейко-телефонист. Им теперь надо было найти кратчайший и безопаснейший путь к отступлению, и отставшую батарею этим путем провести, до соединения со своими.

Павел уже не жалел, что командир Кавелин перевел его из огневого взвода в разведку. А поначалу расстроился: очень ему нравились эти шнейдеровские трехдюймовки. Мощные, легкие, заряжение современное: унитарное, вместе с гильзой. Шестеро наводчиков на батарее были, конечно, самыми грамотными солдатами, и Павел гордился, что так легко и быстро стал одним из них — а ведь начинал с замкового. Вскоре он был уже фейерверкер и командир орудия. Но оказалось, что он и по карте хорошо ориентируется, и телефониста может заменять, и всю их технику насквозь знает: починил несколько раз ерундовые неполадки. Тут уж командир батареи на него внимание обратил, даром что Павел был студент и вольнопер. Теперь Павел был его правой рукой: командир — на пункте наблюдения, определяет углы и направления, старший офицер батареи, тот самый прапорщик Косов, руководит огнем на месте, а Павел между ними связь осуществляет. Он окончательно утешился, когда ему дали Огурчика: артиллерийские упряжные тяжелые, а у разведчиков — птицы, а не лошади. Офицерские.

Вот и теперь Огурчик подозрительно покрутил головой: не нравилось ему это болотце, но послушно зарысил по краешку. Павел знал по карте, что если между этим болотцем и тем, что справа, удастся батарее благополучно пройти, то там дальше просека и дорога на Ковно, которую наши, по его расчетам, еще удерживали. Но недавние дожди эти два болотца слили почти воедино, и пройдут ли пушки — был вопрос. Впрочем, если тут завалить несколько сосенок под колеса, то, пожалуй, и пройдут.

Уже вечерело, когда под руководством неугомонного Дудко солдаты навалили достаточно стволов, чтоб не увязли пушки. Фельдфебель все хотел делать «хорошенечко», но прапорщик торопил, и двинули, едва вытягивая. Еще приходилось станины сзади толкать, но пошло. И тут снова грянули немецкие фугасы: спереди справа.

— Левей, левей заворачивай! — надсаживался Дудко, наливаясь сизой кровью. Но левей и вовсе было не пройти, и вот уже первая пушка стала, загородив узкий проход. Рвануло где-то совсем рядом, выбросив жидкий фонтан грязи, и одна лошадь из передней упряжки забилась копытами и шеей в порозовевшей мелкой водице. Прапорщика Косова задело валящейся сосной, но основной удар пришелся на лошадь, и Косов, шатаясь, встал.

— Чехлы! Чехлы под колеса! — крикнул Павел. Косов говорить, видимо, пока не мог, оглушенный ударом. Слабое его движение Павел принял за кивок, и теперь батареей командовал он. Чехлы сорвали с орудий, и они легли по грязи и бревнам.

— Толкай!

Уже кто-то успел отрезать постромки у раненой лошади, но все еще не шло, и тогда Павел увидел, как приподнялся на лафете Кавелин и почти скатился в сторону. И еще шесть раненых, которые были в сознании, — тоже. И двинулась первая пушка, а за ней остальные, облегченные на этот вес семи человек. Павел потом никак не мог вспомнить, как они прошли этот кусок до просеки, но прошли, а дальше уж она уводила влево, и фугасы теперь били не по ним. Командира и остальных раненых, измокших в грязи, отнесли до просеки на руках и снова уложили на орудия.

— Молодцом, прапорщик! — пробормотал Павлу Кавелин, когда тот укладывал его обратно на лафет. И Павел остался в недоумении: принял ли его ослепленный болью капитан за Косова? Или произвел в офицеры на месте? Но на последнее Кавелин права, конечно, не имел. Максимум что он мог — это подать рапорт о производстве, но теперь ему будет, конечно, не до этого. Павлу захотелось влепить самому себе пощечину за такие мысли. Нашел время о погонах думать!

Дальше он работал отчетливо и ясно. Без особых затруднений они прошли просеку, и тут Павел с радостью заметил, что Косов уже снова садится верхом. Рыжая голова его, теперь без фуражки, даже в сумерках была хорошо видна и, видимо, серьезно не пострадала. Всего, стало быть, Павел прокомандовал батареей от силы с полчаса. И не был в претензии за то, что так мало. Они вышли на дорогу, по которой уже тянулась бесконечная колонна отступления. Но отступление или нет — это были свои, и Дудко радостно завопил:

— Братцы!

Почти сутки после этого они шли без передышки. Артиллерия тут дорогу не обстреливала, но несколько раз пролетали немецкие фарманы, и это не предвещало ничего хорошего. Раненых сдали полевому санитарному отряду. Отряд этот был — подвода, фурманка и несколько человек верхами. Такие «летучки», как их называли, продвигались вдоль колонны быстрее прочих: им уступали дорогу. Дудко уже успел поскандалить с предыдущей «летучкой», но больше для порядку: он и сам видел, что на тех подводах новым раненым не было места. Вдоль колонны шел слух, что есть еще автомобильный санитарный отряд ее величества, где-то в этих же местах, и Дудко надеялся пристроить своего командира на него. Однако пришлось удовлетвориться первой же подводой со свободными местами.

— Как кладешь, скубент чертов? Больно же им! Возьми, поганец, соломки подмости! Да убери хваталки, я сам! Ишь, шашку нацепил, шпак недобитый! Ты соображаешь, кого ты к себе на телегу кладешь, сопля ты этакая? Ты ж нашего капитана берешь! Я ж тебя, поганца, на дне моря отыщу, если с их благородием что не так будет! — услышал Павел свирепые крики Дудко и подъехал поближе к телеге.

— Уймитесь, фельдфебель. Не тревожьте раненых, — послышался резкий, но странно знакомый голос.

— Да ты как разговариваешь? — взвился Дудко. Но тут Павел разглядел высокого человека в странной форме: серебряные погоны с одной звездочкой и шашка с сияющим эфесом. И ахнул:

— Владек!

Владек вскинул непонимающими глазами на небритое, обтесанное до ям под скулами, плохо различимое в сумерках лицо всадника.