Каждый твой день был моим, Анастасия. Странно, что ты всегда отвечала, никогда не спрашивала. Ты не отвлекала нас характеристиками или мотивами, своими или моими, не говоря о возможном вмешательстве других. Мы установили распорядок, дабы ограничить наш роман, словно эти восемь из каждых двадцати четырех часов могли обнимать друг друга вне всего пространственно-временного континуума. Но Стэси, моя Стэси, неужели ты и вправду любила меня по часам? Неужели желала меня, лишь пока я был рядом? Ты разгуливала без белья. Ты была очаровательна. Ты трахалась со мной на любой поверхности, способной выдержать твой тающий вес. Ты кормила меня тем, что Саймон оставлял специально для тебя, никогда не ела сама. А в назначенный час мы брали пилюли, прописанные тебе психиатром, — ты жаловалась Саймону, что от них умирает все ниже талии, — и смывали их в канализацию. Ты была умна. Изображала ненормальную. Убедила мужа не сбивать ритм твоей работы. Планируя вернуться домой до вечера, он должен был позвонить и спросить разрешения. А ты задавала ему сугубо личные вопросы: ответы нужны были мне для восполнения пробелов в его жизни. Ты выудила из него всю историю его семьи ради своего нового романа, моей следующей книги. Ты сделала ее нашей.

Он следил за твоими достижениями. Страницы, которые я писал по ночам, отправив спать Мишель, — уверенную, что, вдохновленный твоим возвращением, я наконец-то принялся за новую книгу, достойную премий, — ты печатала под мою диктовку на следующий день. Ты расшифровывала мои слова, не слыша историй, отказывалась даже вычитывать текст, что накапливался на твоем столе: уже расставшись со своим будущим, ты стремилась удержать хотя бы прошлое. Ты боялась, что на бумаге оно лишится реальности. Может, ты была права. Я писал от третьего лица во избежание любых подозрений относительно тебя или, по крайней мере, относительно того, что преступление, в котором героиня признавалась, на самом деле принадлежало тебе, словно вину можно подавить грамматикой.

Ты говорила мне, что хочешь сохранить свои воспоминания в первом лице единственного числа. Но Стэси, моя Стэси, если ты предпочитала не считать себя кем-то другим, разве не стала бы ты ученым? Что ты обменяла на Саймона? Странно, что ты никогда не менялась, даже прикинувшись другим человеком.

Слишком многие ее истории были с изъяном — это заметно, только если записать на бумаге; их стоило если не выкинуть сразу, то хотя бы искусно подрезать. Многих я уже коснулся; ее рассказы об учете спортивных товаров в дядином магазине повторять, конечно, не стоит, и я, пожалуй, слишком задержался на ее влечении к Саймону. Подавляющую часть любой жизни можно вычеркнуть без особых потерь — во всяком случае, для тех, кто ею не живет.

Но каждому автору, несомненно, важны разные подробности. Если Сибил была относительно неизменна как плод моей фантазии, у прошлого Анастасии не было таких ограничений. Уже начав писать, я сознавал, что другой на моем месте, возможно, создал бы повествование, ничем не напоминающее мой рассказ. Думаю, я пытался овладеть Стэси. Мне казалось, я ее получил. Но потом она шокировала меня тем, о чем я и не подозревал. Останавливала меня, когда я освобождал ее от одежды. Рассказывала невероятное. Или высказывала мнение — казалось, непростительное.

— Саймон невиннее любого из нас, — сказала она мне однажды утром. — Ты его называешь Пигмалионом.Это несправедливо. Он не делал из меня ту, кем я стала.

— Ты правда в это веришь, Галатея?

— Ты думаешь, все так же просто, как в старом мифе. Ты об этом пытаешься написать? Не выйдет. Твои герои не оттуда.

— Но это действительноОвидий, Анастасия. Женоненавистник Пигмалион ваяет из слоновой кости идеальную женщину Влюбляется в свое творение, называет ее Галатеей. Вечно романтичная Венера ее оживляет. Они женятся. Разумеется, на этом все заканчивается. Овидий оставляет воображению читателя…

— Я не из слоновой кости, Джонатон.

— Саймон сделал тебя писателем. Мир сделал это реальностью. Ты замужем. У меня есть идея, как это должно закончиться.

— Твой замысел талантлив…

— Я знаю.

— Но ты ошибаешься.

— Это почему?

— В одном важном моменте: я сама была собственным скульптором.

— Саймон стал называть тебя писателем, когда ты еще не показала ему ни слова.

— Но я создала книгу.

— По его идее.

— У него не было идеи. Он просто недопонял.

— Ты сказала ему, что ты исследователь, Стэси. Возможно, он не интеллектуал, но способен отличить ученого от…

— И я увидела, во что он хочет верить, а удача дала мне возможность оживить эту иллюзию.

— Саймон стал называть тебя Анастасией, Стэси. Заставил Жанель трудиться над твоим имиджем. Попросил меня помочь твоему равновесию. Ты бросила курить.

— Но посмотри на меня сейчас.

Она выглядела кошмарно. Такая худая, что неряшливое платье едва держалось на костлявых плечах. Колени в ссадинах от секса в ванне, волосы слиплись от моей спермы.

— Ты очень сексуальна.

— Я не об этом, Джонатон. Я выгляжу совсем не так, как ты описываешь, и уж точно не так, как хотелось бы Саймону. Наверное, он бы предпочел, чтобы я стала его Галатеей. — Она вздохнула. — А ты чем-то от него отличаешься?

— Я только хочу, чтобы ты была собой.

— …если мое «я» не противоречит твоему представлению обо мне. Тебе хочется воображать, будто я какая-то беспомощная инженю, и пока я твоя шлюшка, ты доволен. Если уж на то пошло, — твой комплекс Пигмалиона гораздо хуже, чем у моего мужа. Возможно, он и пытался выточить мой образ согласно своим профессиональным требованиям. Но ты надеешься, что я приму выдуманную личность.

— Не вижу никакой разницы.

— Вы оба не видите, что я — активный участник собственной жизни. Я не метафора.

— Можно мне использовать эту строчку в романе?

Она пожала плечами:

— В конце концов, автором буду я.

— Если ты и впрямь не просто принадлежность Саймона, не понимаю, зачем тебе сочинять новую книгу. Он — не единственное, что у тебя есть, Стэси. Оставь его, ради меня. Я брошу писать. Ты будешь, кем захочешь.

— Ты так уверен, что я тебя люблю?

— А ты любишь?

— Это не важно. Я тебе рассказывала историю.

— Историю.

— Для моего романа.

— А если я откажусь писать?

— А если я откажусь трахаться?

— Это больше, чем трахаться, Стэси.

— А писать? Так же интимно, нет?

— Ты могла бы рассказывать мне истории и не ради Саймона.

— Я никогда раньше этого не делала. И вряд ли буду делать снова. Попробуй пользоваться моментом. Я здесь. Я твоя. Спрашивай, что хочешь, что сможешь вместить в день.

— А завтра?

— Начнем сначала.

— А когда я допишу последнюю главу?

— Я не знаю ответа. Возможно, будет следующая книга…

— …и мы будем продолжать вечно?

— Заранее никто не знает. Вы, писатели, так хорошо управляетесь с финалами, так стремитесь к завершению. Вы не понимаете: когда все кончилось, есть определенность, но в финале никакого удовольствия.

— Есть воспоминания.

— Это все, что тебе от меня нужно? Если так, ты их уже получил.

— Я уже и сам не знаю.

— Бедняжка, иди сюда. — Она притянула меня к своим коленям. Она кормила меня дымными поцелуями. Мои руки искали ее грудь под мешковатой одеждой. Она соскользнула с ее плеч, когда она встала. Она расстегнула мне брюки. Сжала мой уже вставший член. — Что мне сделать, чтобы ты это запомнил? — Она встала на колени, дабы рассмотреть этот вопрос. Побывал ли я уже в каждом отверстии? А она? Оставались ли хоть одна хитроумная позиция, невыразимая манипуляция? Место извращенное, как ее брачное ложе, или же бестолковое, как кухонная раковина? Честное слово, не помню. Мне запомнилась не эта бесчувственная сексуальная новизна, которой мы каждый день предавались, чтобы наверняка не наскучить друг другу, но прикосновение ее рук, обнимающих меня, рук, что всегда сжимались на моем затылке, и ее простая улыбка в начале каждого изобретательного оргазма. Я помню лишь обычное наслаждение и необычную симпатию наших тел, кратко сходящихся, чтобы остаться вместе, притихших между рассказами.