Люди знали Саймона и, разумеется, узнавали его жену. Но рядом с Анастасией они соблюдали определенные неписаные правила, главным из которых было никогда не заговаривать с ней, не обратившись прежде к ее мужу. Никто не знал, откуда взялось это правило и почему, но, то ли из своекорыстия, то ли беспокоясь об Анастасии, Саймон достаточно явно его поощрял, и даже новички в мире искусства догадывались, чего от них ждут. Стэси тихо держалась поблизости, мягким «привет» и сдержанным рукопожатием награждая тех, кого Саймон считал достойным представления. А затем снова пряталась в складки его пиджака, молча глядя через все те же старые роговые очки, которые она упрямо надела, несмотря на шикарный костюм, подаренный ей специально для этого мероприятия, пока муж заканчивал беседу и заговаривал со следующим перспективным клиентом.

Так они и кружили по залу. Анастасия пожала руку директору музея, потом мэру. Были и другие, лица, знакомые по вечерам, проведенным так же, знакомые по свадьбе. Они встретили Кики, которая сообщила Саймону, что его жена прекрасно выглядит, и прошептала Анастасии:

— Тебе придется рассказать мне о своей диете.

— Я просто не ем.

— Твоя жена на редкость остроумна, — сказала Кики Саймону, переходя к разговору с другой парой.

Мишель уже расположила нас лицом к лицу с Халцедони Боулзом.

— Очень приятно, — сказал он, когда она представилась по имени и назвала свою газету.

— Вы не против, если я задам вам пару вопросов?

Пока Халцедони уклонялся от подходящего для цитирования ответа, я наблюдал, как Саймон пробирается с Анастасией через толпу. Каждый держал бокал вина, хотя Саймон ни разу не отпил из своего. Для него это был, как и жена, лишь очередной костыль во время исполнения роли на публике. Кто его упрекнет? Он так хорошо справлялся. Он не смог бы поставить этот спектакль лучше, даже если б сам его сочинил, даже будь его жизнь историей, которой можно манипулировать с такой же легкостью, как переставлять слова. Он не смог бы написать лучшей роли для Анастасии, в чьей походке я различал опьянение, но в чьей улыбке нельзя было разглядеть абсолютно ничего многозначительного. Как бы то ни было, он достаточно крепко ее держал, чтобы не допустить никаких промашек. В умытой, причесанной, наманикюренной, накрашенной, разодетой женщине, приближавшейся ко мне под руку с мужем, я не находил почти ничего от девушки, несколько часов назад сидевшей среди беспорядка на полу кабинета и читавшей мне отрывки «Праздника, который всегда с тобой».

— Мишель и Джонатон, — сказал Саймон, — я надеялся вас тут встретить. — Ни на кого из нас он при этом не смотрел. Он не сводил глаз с Халцедони Боулза.

Мишель представила его художнику.

— Дилер Саймон Стикли, — сказала она.

— А это моя жена Анастасия.

— Польщен, — ответил Халцедони, беря ее за руки. — Я храню вас рядом с кроватью.

— А мы повесили вас в ванной.

— Моя жена, конечно, шутит, — перебил Саймон.

— Вообще-то это всего лишь постер, — призналась Анастасия.

— Эстамп, — поправил Саймон.

— Не важно, он мне нравится. Это пока моя любимая картина в нашей квартире.

— Но, наверное, есть из чего выбирать, — ответил Халцедони.

— У нас обширная коллекция ар нуво, — сказал ему Саймон. — Конечно, моя жена недооценивает эстетическую значимость французской belle epoque. Хотя ни одному из моих художников еще нет сорока, я настаиваю, что их работы, как и ваши, — часть континуума. И работы моей жены тоже. Если кому и стоит воздать должное прошлому, так в первую очередь ей, с ее способностью перерабатывать историю.

— Ваше исследование впечатляет, — сказал Халцедони Анастасии.

— Но что забавно, — упорствовал Саймон, — действие в ее книге вращается вокруг Первой мировой войны без единого упоминания «прекрасной эпохи». И это мне не кажется достоверным в данной исторической обстановке. Вот если бы история действительно была написана в то время, в ней были бы такие подробности. Впрочем, полагаю, дело тут в натуре художника. Приходится игнорировать очевидное, закрывать глаза на факты и все выстраивать по собственным законам.

— Вы давно женаты? — спросил Халцедони Анастасию.

— Почти полгода, — ответил Саймон, — и, не поймите меня превратно, моя жена многому у меня научилась. Я открываю ей такие вещи, которых она иначе никогда бы не увидела. До нашей встречи она была очень хорошей студенткой, изучала литературу, но слишком мало знала о мире. Думаю, она согласится со мной, если скажу, что она никогда не стала бы тем писателем, которым является сегодня, без…

И значительный Саймон продолжал в том же духе. Но мы с Мишель все это уже слышали, да и сама Анастасия, разумеется, тоже — представление никогда не менялось. Дальше мы слушать не стали. Мишель спросила Анастасию, когда они собираются в Нью-Йорк на Американскую книжную премию. Анастасия сказала — послезавтра.

— Может, и вы поедете? — спросила она, улыбаясь мне.

— В газете меня не отпустят, — ответила Мишель, — у меня жизнь не так свободна, как твоя.

— В некотором роде она свободнее моей.

— Я знаю, ты много работаешь. Джонатон только о тебе и говорит.

— Саймон говорит то же самое. — Она снова улыбнулась мне. — Говорит, что лучше узнал Джонатона из моих рассказов, чем за все время, что они знакомы.

— Никогда бы не подумала, что вы так быстро подружитесь.

— Это все только благодаря тебе, — сказал я.

— И Саймону, — добавила Анастасия.

— Мне бы просто не хотелось, чтобы вы оба… забыли о нас.

Анастасия обняла свою высокую бледную подругу, обхватив ее так, будто Мишель — дерево, которое никак не удается повалить.

— Я тебя обожаю, — сказала Стэси, — ты мой самый лучший в мире друг.

Саймон уже закончил разговор с Халцедони. Его жена была занята, и он положил руку мне на плечо.

— Она тебе не в тягость? — спросил он, пренебрегая даже именем Стэси.

— Сейчас?

— В то время, что ты с ней проводишь. Я и рассчитывать на такое не мог.

— Мы хорошо ладим.

— Я знал, что ты повлияешь как надо.

— Думаю, Мишель с этим согласится, — сказал я, когда они с Анастасией к нам присоединились.

— Я даже заметила, что из-за этого Джонатон снова пишет. — Она сжала мою руку.

— Честно? — спросила Анастасия. — Но он же никогда…

— …не должен больше написать ни слова, — вмешался Саймон. — Это условие «Пожизненного предложения», Джонатон. Моя репутация…

— …к делу не относится, Саймон. Я так рада, что…

— Но тут правда нечему радоваться, — заверил я всех. — Я ничего не пишу. Это просто безобидные заметки, даже не мои. Я покончил со своими…

— Не твои? — удивилась Мишель. — Как ты можешь писать не свое? Чьи же они тогда? — Она посмотрела на меня, потом на Анастасию, словно у той мог быть ответ. Анастасия пожала плечами, но ее румянец выдал, что она кое-что знает о чужой работе. — Твоизаметки, Стэси? Джонатон пишет за тебя?

— Исследование, — сказала она, в смущении выдавая единственную правду, которая была совершенно неуместна, но могла прикрыть нас обоих.

— У нее есть вопросы, — объяснил я, не зная, как истолковать ее внезапный румянец, но понимая, что сейчас нужен Анастасии не меньше, чем она мне. — Вопросы относительно Талмуда, на которые я могу ответить лучше, чем она.

— Почему тебя интересует иудаизм? — спросил ее Саймон. — Тебе мало быть писателем? Теперь ты еще и еврейка?

Она так очевидно и сильно вспыхнула в ответ, что я сказал якобы от ее лица:

— Это для новой книги, для ее персонажей.

— Чтобы понять твое прошлое, — вдруг выдала она.

— Откуда мне было знать? — сказал он, крепко обнимая жену. Улыбнулся ей, сжимая объятие. — Она никогда не говорит мне о новом романе, будто ничего и в помине нет. Как мне было понять, что речь обо мне? И как роман, хорош?

— Анастасия может справиться с чем угодно, — сказал я.

— По крайней мере, вместе с Джонатоном, — уточнила Мишель.