Сказал, что не нужно смотреть по сторонам в коридоре. Что если он впечатлительный, то лучше не смотреть.

Свет внутри был белым и однородным. Коридор — узким и длинным. В метре от пола, через равные промежутки, виднелись большие окна. У него создалось ощущение, что стекло толстое, возможно, двойное стекло, может быть, даже не стекло, а пластик или что-то похожее на пластик. Не двери — окна. Стены с окнами. Он не считал их. До поворота, в конце коридора, возможно, был десяток.

Он начал продвигаться вперед, медленно, спокойно. Подумал о мумии.Его охватил приступ дрожи.

Ему казалось, будто он пересекает магнитное поле, а находящиеся друг напротив друга окна — полюса магнита; взгляд его скользил по пространству, он пытался направить его, но казалось, он больше не властен над своими глазами — зрение не подчинялось нервной системе.

Два окна были темными, за толстыми стеклами ничего не угадывалось. Он только заметил справа полосу засохшей слюны, как будто сюда прижимался рот, медленно скользя книзу, подобно присоскам, которые не держат.

Но это было мгновение. Потом снова пошла стена. Потом снова окна, ближе к концу коридора.

Проходя мимо второго окна, справа, он подпрыгнул от грохота: тело бросилось на стекло. Глухой, сильный звук. Он постарался перевести взгляд на противоположное, темное окно. Грохот повторялся, постоянно, теперь уже неистово, а он пытался держать взгляд неподвижно устремленным перед собой. Ритмичный грохот преследовал его. Вдруг он обернулся, не сумев взять под контроль свой импульс, нервный порыв, — и в это время увидел широкие зрачки ребенка, бесформенный затылок, огромный пузырь из мяса, оканчивающийся костной мозолью, руки, прилепившиеся к стеклу, громадные, расширенные зрачки, такие, что не оставалось места для белка, — и оно улыбалось, улыбалось улыбкой слабоумного, возможно, это даже не была улыбка, оно пускало слюни на стекло, било руками, непонятно было, слепо ли оно или видит Монторси, — оно билось обеими руками в стекло, как будто не чувствовало боли, видны были непропорциональные перепонки между пальцами. Монторси закрыл глаза, и когда открыл их, сделав еще два шага вперед, окно уступило место белой стене.

Теперь он посчитал. До поворота оставалось восемь окон.

И он видел их. Он видел их все.

Они все рычали. У одного было две головы. Был обрубок тела с головой, лежащей на краю кровати. Свет был слабым. Возможно, все они слепы. Вокруг — никого.

Он прислонился к стене между двумя окнами. Перевел дыхание.

Арле был в конце коридора. Он дошел до поворота.

После поворота окон не было. Коридор оказался слепым, равномерно освещенным однотонным, искусственным светом. Само это место выглядело полым аппендиксом Арле. И Монторси казалось, что он идет по каналам кишечника.

Он увидел белую дверь. Постучал.

Услышал голос Арле. Голос Зла. Его приглашали войти, да, да, войти.

Лопес вышел из самолета, он был похож на ходячий труп. Его раздражал неоновый свет в зале ожидания для прибывших. Он взял такси, распластался на сиденье: опустошенный мешок из мяса.

Вышел на улице Фриули. Перед домом Лауры увидел машину караулившего ее Пруна. Подошел поближе, увидел старшего брата, тот стоял и курил. Лопес сказал ему, что все устаканилось, что деньги будут через пару дней. Пруна ушел.

Лопес быстро нашел домофон. Он надеялся, что Лаура пригласит его подняться. Она не пригласила его подняться. Спустилась сама.

Она показалась ему прекрасной. Все еще изможденной, но прекрасной. Голубые глаза источали свет, светлые волосы и веснушки подчеркивали это сияние.

Она сразу же начала посмеиваться над Лопесом.

Они ужинали в ресторане-пиццерии за улицей Фриули, за домом Лауры. Все время разговаривали, не было ни секунды молчания.

Он рассказал ей все. Все.

Он говорил ей об Ишмаэле. О Париже. О PAV в пригороде Милана. О Гамбурге, о Ребекке, о Вунцаме, об аварии, о том, что Хохенфельдер в больнице, Ребекка мертва, о Брюсселе, о Карле М., о старике, о ярости Сантовито. Она качала головой. Она щурила глаза, слегка улыбалась. Качала головой.

— Но почему ты этим занимаешься? — спросила она его.

Он не знал, что ответить.

— Это только работа, Лопес? — Она называла его «Лопес», ему нравилось, потому что Лопесом называли его информаторы, полулюди, такие, как братья Пруна. Ему было забавно.

— А ты что думаешь?

Лаура потушила сигарету, глотнула вина.

— Я думаю, что это добросовестность. Думаю, это такая странная форма добросовестности. Глядя на тебя, не скажешь, что ты добросовестный. Но ты такой. У тебя больше добросовестности, чем ты себе можешь представить.

Лопес тоже попробовал вино.

— Уже давным-давно даже я не знаю, что я могу себе представить.

Она улыбнулась.

— Впечатление, которое ты на меня производишь, таково: что ты позволяешь увлечь себя этой добросовестности. Желанию дойти до сути, в общем. Что, однако, это имеет отношение скорее к тебе, нежели к твоей работе.

— Да… Именно до сути я и пытаюсь дойти.

Она снова улыбнулась.

— Так и воспринимай это, Лопес. Тебя колышет что-либо касательно Ишмаэля?

Он промолчал. Действительно: на хрена ему сдался Ишмаэль?

— Это то, о чем я говорила тебе в больнице, Лопес. Что ты нездоров.

— Нездоров?

— Нездоров. Есть что-то черное, темное вокруг этой истории. И, полагаю, вокруг прочих историй. Историй, в которые ты впутываешься со своей работой.

Много лет у него вызывало отвращение черное. Темное. Много лет он не мог без этого обойтись. Он шел вперед механически, стараясь не чувствовать. Но шел вперед. Он знал, что Лаура права.

— Занятие работой, какой ты занимаешься, предполагает что-то вроде призвания, нет? Справедливость, покой людей… Возможно, так оно и есть вначале. А потом все тускнеет.

Лопес:

— Есть один фильм, не знаю, видела ли ты его, — «Пуля». Со Стивом Мак-Куином. Знаешь такой?

Она:

—  ОбожаюСтива Мак-Куина. Что за «Пуля»?

— Это тот фильм, где он играет инспектора из Сан-Франциско. Из него недавно сделали рекламу автомобилей, изменив некоторые сцены. Представляешь себе?

— Да. Рекламу — да. Фильм я, должно быть, видела, но не помню.

— Ну, там есть этот Пуля, которого играет Стив Мак-Куин. Он инспектор полиции. Он занимается сложным делом — в нем замешаны политики, его начальники, — и он продолжает вести расследование противних. Он живет один. Время от времени к нему приходит любовница. Мне кажется, ее играет Фей Данауэй. Мне кажется…

— Продолжай, Лопес.

— В какой-то момент намечается поворот в деле. Найдена зарезанная женщина. Пуля остался без машины, потому что в ходе безумной погони разбил ее. Его начальники, всячески препятствующие ему, не дают ему машины взамен. Тогда он едет на место, где зарезали женщину, вместе с Фей Данауэй, на ее машине. Она ждет его на стоянке. Однако ей надоедает ждать, и она входит внутрь. Пуля там с другими полицейскими, он разговаривает по телефону, на полу лежит эта зарезанная женщина. Пуля видит Данауэй, кладет трубку, идет ей навстречу. Она потрясена видом крови, убегает прочь, возвращается в машину. Пуля прибегает к ней, и вместе они уезжают. Это место было в окрестностях Сан-Франциско. На полдороге она останавливает машину. Выходит, не говоря ни слова. Она ничего не говорит и уходит на луг рядом с шоссе. Кажется, что ей плохо. Пуля подходит к ней. С обрыва видно море. Она говорит ему, что он теперь заражен.

— Чем?

— Смертью. Дерьмом, которое он видел. Которое он уже много лет жрет. Пуля ничего не говорит. Она спрашивает его, как он может так жить. Он отвечает, что половина человечества так живет. Она говорит, что, оказывается, не знает своего любовника, она отдает себе отчет в том, что, по сути, не знает, кто такой Пуля. Потом она спрашивает его: что мы будем делать? Что готовит нам будущее? Он отвечает, это историческая реплика, безумная. Будущее происходит сейчас, мы уже прожили его, говорит он.