У Лопеса на руках не было никаких козырей, и он это знал. Никаких следов ребенка, Инженер умолчит об этом. Все это дело основано на подозрении. Каждые пять минут Лопес снимал трубку, проверял блокпосты. Ни малейших следов мужчины с ребенком. Как в Париже. Как в Детройте. Ишмаэль был недосягаем.

Выскочил Сантовито. Он был в ярости. Отдал приказ Калимани: все по домам.

— Иди в задницу, Гвидо. Какого говна ты тут наделал? Подумай, должен ли я заниматься всем этим бардаком, когда приближается Черноббио!

Давление оказывало свой эффект. Дипломатия Сантовито — не слишком утонченная форма трусости — входила в кровь Лопеса, как раздражающий маркер. Сантовито готовился совершить свой масштабный скачок, решив проблему с Черноббио, — и даже не решив ее: он держал глаза открытыми и закрывал их тогда, когда ему нужно былозакрывать их. Лопес знал, что завел дело в тупик. Сантовито тыкал ему в лицо этим крахом. Операция для первых страниц газет, не принесшая конкретного результата. Все организовано без должных мер предосторожности. Дурная шутка. Лопес поглядел на Сантовито: серовато-голубые глазные впадины, кривые желтые зубы. Потом кивнул утвердительно. Да, все пойдут по домам. Черт с ним, с Сантовито.

Сантовито хотел поговорить с ним с глазу на глаз. Он был в ярости. Калимани воспользовался этим для того, чтобы освободить людей с PAV. На шефа не было никакого удержу.

— Господи, Гвидо! Что за дерьмо ты там заварил? Мне звонили по его поводу, по подводу этого сраного Инженера. Боже праведный, проверяй все, прежде чем предпринимать какие-либо движения! Можно ли вытворять подобные номера? Дилетант… Ты не представляешь себе, ктозвонил! Ты меня в гроб загонишь с твоим идиотизмом!

Лопес остался безучастным.

— И сделай мне одолжение, Гвидо, — не трогай никого из тех, что были там, на этом празднестве, на этой оргии, которую ты разгромил. Хорошо? Информаторов, говнюков, которые там присутствовали, этого чертова Инженера — ты их всех отпустишь. Договорились?

Лопес, придя в ярость, в свою очередь:

— Ты его отпускаешь? Ты с ума сошел, Джакомо. Ты с ума сошел…

— Сейчас я его отпущу. Ты кретин. Кретин. Иди ты в задницу, Гвидо. — Он вернулся в свой кабинет, чтобы выпроводить Инженера.

Он должен побороться с Сантовито. Подождать, пока тот перекипит.

Он зашел к Сантовито через четверть часа. Ему нужно было выпросить разрешение на задержание и допрос женщины из больницы. Ее звали Лаура Пенсанти. Из материалов дела он знал, что ее оставили без присмотра. Отчет агента, следовавшего за ней от склада до больницы, подтверждал, что женщина пришла в сознание, ни с кем не разговаривала и ограничилась лишь тем, что сообщила свои личные данные. Врачи «скорой помощи» сказали агенту, что раны неглубоки и что речь идет о состоянии легкого шока. Ее выпишут завтра. Тридцать семь лет, разведена, живет в Милане, улица Фриули, 58. Детей нет. Профессия — психотерапевт государственной службы здравоохранения, в больнице на бульваре Пулье, 1. Лопес задумался. Он вдруг снова увидел бездыханное тело женщины, подвешенное к колесу. Снова увидел кровь. Снова увидел перед собой ее глаза — затуманенные, небесно-голубые. Перечитал бумаги: получила диплом по психологии в университете Падуи в 1990 году, психотерапевт, состоит в Коллегии психотерапевтов с 1992 года. Она была последней надеждой Лопеса. Если и с этой женщиной все будет впустую — миланский след накроется. Ничего не останется больше делать, как только ждать Черноббио. Там — теперь это уже наверняка — Ишмаэль нанесет удар.

Сантовито — в ярости. Так же, и даже больше, чем раньше.

— Что ты вбил себе в голову, Гвидо? Ты мне объяснишь?

— Что вбил себе в голову ты, Джакомо? Там был ребенок, ты понял? Среди этих людей был ребенок…

— Мне наплевать на это. Насрать. Это дело полиции нравов. Ты должен сообщить мне результаты расследования по Черноббио. Полетит Черноббио? Полетим мы. Все. Я — прежде всех остальных. А потом и ты тоже. Давай мне результаты по Черноббио. На остальное мне абсолютно наплевать. Дети, или старики, или лошади, или хрен в заднице. — Огонек, новая сигарета. — Дерьмо собачье.

Лопес чувствовал, что его трясет, по телу бежали мурашки, болели запястья.

Телефон. Сантовито что-то мычал в трубку. Бросал взгляды на Лопеса — с упреком, с ненавистью. Кивал. Повесил трубку.

— Пошел в задницу, Гвидо. Ты мне только хлопот доставил со всей этой садомазохистской историей. Тяжелых, бесполезных хлопот. — Сантовито тряс головой. — Убирайся ко всем чертям, Гвидо.

Женщина. Он передал Сантовито просьбу о разрешении на задержание и допрос. Сантовито, рыча:

— Убирайся ко всем чертям! Так ты меня не понял… Убирайся в задницу!

Лопес не шелохнулся. Сказал только:

— Подписывай, Джакомо, — и молча встал перед ним. Потом снова: — Прошу тебя, пожалуйста. Подпиши.

Лопес вернулся в свой кабинет. Сантовито подписал. Он распорядился поставить одного-единственного агента, в две смены, — дежурить у дверей палаты Пенсанти.

Было три часа, он чувствовал себя развалиной.

Поискал папироски — их не было. Решил пойти спать. О Пенсанти он будет думать на следующее утро.

Пошарил в ящике — ни одной папироски.

Приготовился уходить. Было уже очень поздно. Зазвенел телефон.

Это был коллега из Гамбурга. Они нашли Ребекку. Они нашли Ишмаэля.

На встречу Фольезе не пришел. На площади Рикини, перед старинным фасадом университета, на скамье среди густой листвы Монторси ждал его по меньшей мере полчаса. Он опаздывает, этот журналист, но такое типично для журналистов. Отполированные кирпичи фасада университета просвечивали сквозь ветви деревьев, они были тусклые из-за приглушенного, матового света. Дул ветер, сильный. Студенты и преподаватели шли медленно, маленькими группами. Парень с растрепанными волосами, в очках с толстыми запотевшими линзами читал книгу на скамье напротив Монторси. Мимо брел какой-то служащий, укутанный до невероятности, проезжали велосипеды, по широкой дуге сворачивая на маленькую площадь. Лето было далеко, мороз теперь целыми днями напролет осаждал Милан. У студентов и преподавателей был вид людей, которые ходят по салону, обсуждая Микеланджело. Все было абстрактным, неопределенным.

Арле все покрывал. Обнаружение ребенка. Смерть Маттеи.

Что в действительности произошло до того, как нашли труп ребенка на Джуриати? Потому что тут крылась разгадка, Монторси это чувствовал, именно здесь начинали проявляться все задуманные события. Фольезе не показывался. Монторси попытался привести в порядок свои мысли и факты.

Обессиленная Маура — у него кружилась голова, когда он думал об этом. Монторси считал, что история с американцами в Италии имеет решающее значение — та, что Фольезе изложил в своем досье, которое передал в «Джорно» Маттеи. Американцы оккупируют Италию снова, более мягким способом, следуя трудноопределимой стратегии. С одной стороны — он сам в этом убедился накануне в коридорах управления, кишащих американцами в темных костюмах, — Соединенные Штаты решили разместить в стране подразделение своих спецслужб для сдерживания агентов советского блока в Италии. Возможно, проблема с ракетами на Кубе обострила секретную схваткув Европе. Согласно информации, собранной Фольезе, американцы размещают свою военную базу неподалеку от Вероны. А еще… А еще американцы спонсируют параллельную деятельность, не относящуюся непосредственно к военным операциям или к операциям по прикрытию. Секта, которую упоминал Фольезе, — один из моментов этой деятельности. Деньги лились рекой. Список имен, мест, людей. Давление, прежде всего давление. Они выбрали Ишмаэля. Ишмаэль был приглашен в Италию с этой целью? Он что, должен реализовать первый этап перемен — культурных, духовных? Кто такой Ишмаэль?Действительно ли он далек от военной логики американских спецслужб? Или его действия пересекаются с их операциями? Спрут Ишмаэль уже вытянул все свои щупальца? Монторси склонялся к гипотезе о культурной, духовной оккупации Италии. Он чувствовалсвязь — смутную, даже невероятную, проявления случая и опять же стратегии — между обнаружением ребенка на Джуриати и покушением на Маттеи. Это было покушение, несомненно. Пятна крови на деревьях, неповрежденные деревья в Баскапе — он их видел собственными глазами, он трогал их рукой. Отталкиваться нужно от этого. Если отталкиваться от этого, все обретает свой порядок. Это некая цепь, можно взвесить каждое ее звено, каждое следующее цепляется за предыдущее. Арле заведует вскрытиями и прочими видами медицинской экспертизы. Он в идеальной позиции: он может скрывать правду, как и когда захочет. Он утверждает, что речь идет о несчастном случае. Это было покушение, а он говорит, что нет, что это несчастный случай, катастрофа, возможно, ошибка пьяного пилота — так писали в газетах. Тем временем отдел расследований лишают всяческих полномочий по этому делу. Это означает: давление. Давление сверху. И снова давление: у Монторси забрали расследование по делу находки на Джуриати, как только он выдвинул гипотезу о круге педофилов. То же самое давление? Давление сверху? К чему привело расследование о маленьком трупе с Джуриати? К Маттеи. В конечном счете именно туда оно и привело— к Маттеи. Единственной конкретной данностью, которую можно было потрогать рукой, увидеть, показать другим, оказалась эта фотография, которую он нашел в архиве «Коррьере»: Маттеи с другими бывшими партизанами в том самом месте, где был найден труп ребенка. От этой фотографии можно было идти дальше: кто это там, за спиной Маттеи, — это белесое лицо, неестественно нечеткое? Белое лицо, глаза утопают в глубокой тени, почти искусственной… А душное, тоскливое вещество этого давления сверху — давления, которое, казалось, было остовом всей махинации, махинации с Маттеи, — не трогал ли он его собственными руками в партизанском архиве? Все эти отсутствующие карточки, содержащие данные о партизанах, погибших во время казни на Джуриати — в том самом месте, где был найден труп ребенка…А пропавшие статьи и газеты, те самые, которые Монторси потом нашел в «Коррьере»? Но что это все означает?