— Простите, но что вы ищите, инспектор?

— Ишмаэля. Я ищу Ишмаэля.

Женщина отложила в сторону рубашку. Глубоко вздохнула. Лопесу все это показалось похожим на оживший давний сон. Ему казалось, будто она говорит с колеса, издалека.

— Говорю вам, инспектор: это серьезная группа. Инженер строг. Он следит за безопасностью среди нас. Мы знаем друг друга. У нас есть желания. А также отчаяние. Мы их удовлетворяем. Мы все делаем добровольно. И мы знаем друг друга. В группе нет никого по имени Ишмаэль.

Впечатление: она говорит правду. Лопес уточнил:

— Там был ребенок, под конец. Перед нашим вторжением ваш Инженер, который так дорожит безопасностью, принес ребенка.

— Это невозможно. — Она пульсировала, словно вена. Он тоже.

— Там был ребенок.

— Там никогда не было детей. Там никогда не будет детей. Это игра для взрослых. Как я вам уже говорила, мы все делаем добровольно.

— Вы потеряли сознание.

Еще одна вспышка: яркие четкие тонкие опущенные веки, бессильные руки и ноги, когда ее снимали с колеса.

— В это время принесли ребенка.

— Кто он?

— Мы этого не знаем. Какой-то человек забрал его с собой.

— Как выглядел этот человек?

— На нем была маска. Из кожи.

—  На всехнадеты маски, когда мы играем.

Она говорила об этом как о чем-то далеком, безжизненном — о морской раковине, об ископаемом. О чем-то давнем, что не могло касаться ее.

— Вы обычно носите маску, синьорина Пенсанти?

— Обычно нет.

Вспышка:она все кружится и кружится, начинает терять кровь, ничего не чувствует, охваченная болью. Лопес почувствовал облачко неловкости.

— В скольких… встречах вы принимали участие?

Она не улыбнулась. На мгновение она, казалось, упала духом. Лопес увидел, как дрожат в полусне очертания ее нежности. Она ответила ему:

— Пару лет я посещаю эту группу. Это была моя первая PAV.

Она снова подняла голову, пристально посмотрела на него — молчаливый, бесконечный вызов.

Лопес посмотрел на свои руки. В ноздрях он чувствовал жжение кокаина. Спинка языка была шершавой, горькой.

— Итак, за два года вы никогда не видели, чтоб в собраниях принимали участие дети.

Она:

— Никогда. Я обычно принимаю участие в наиболее приватных встречах, как уже говорила. Мы не педофилы. Мы не делаем ничего противозаконного.

Лопес: снова очищающий вкус кокаина. Догадка.

— Синьорина Пенсанти, если я вас спрошу о «главной роли», это словосочетание имеет какое-либо значение для вас?

Он подумал о Ребекке, которая, по словам Боба, «отлично подходит на главную роль».

Лаура Пенсанти покачала головой:

— Это не садомазохистская терминология.

Он ничего от нее не добьется. Она ничего не знает. Инженер держал всех в неизвестности. Никто ничего не знал об Ишмаэле. Лопес как зачарованный глядел на блестящие складки рубашки, на легкую выпуклость подушки. Он обернулся к ней.

— Ничего. Прошу прощения зато, что побеспокоил вас.

Он поднялся, вдруг ощутил усталость в затылке. Она все еще вращалась и вращалась, покинутая, в его мыслях.

Она следила за ним, стоя возле кровати, пока Лопес устало тащил алюминиевый стул к стене. Когда он обернулся, она сказала ему:

— Спросите меня.

Лопес побледнел, как будто втайне знал что-то, сам об этом не догадываясь.

— О чем я должен спросить?

Она наклонила голову, скользнула взглядом по простыне, снова подняла глаза на Лопеса.

— Почему я это делаю. Спросите меня, почему я это делаю.

Лопес продолжал стоять — безжизненное тело, — он чувствовал, что ничего не чувствует. И он спросил ее почему, почему она это делает.

Они открылись друг другу.

Они раскололись на части.

Лопес забыл имя Ишмаэля.

Они продолжали говорить еще час.

Они разделили между собой темноту.

Когда в полдень, в аэропорту, он попытался вздремнуть на узком жестком кресле незадолго до того, как объявили рейс на Гамбург, слова Лауры Пенсанти кружились в нем, как лучистый рой, и пока он шел к самолету по висящему в небе наклонному трапу, он чувствовал, как теряет внутреннее равновесие из-за нежности, которая расслабляет его, чувствовал, как что-то тайное охватило его и ведет далеко.

Когда Давид позвонил ей и спросил, хочет ли она, чтоб он зашел домой и они перекусили вместе, Маура с трудом сдержала ненависть. Это была чистейшая ненависть. Она охватила ее с того момента, как она проснулась — поздно — слабая и вялая после ночного приступа.

Приступ был невыносимым.

Она больше ничего не знала. Она больше ничего не понимала. Она отупела от транквилизаторов. Ребенок, Давид, Лука — все медленно кружилось, она больше ничего не знала. Она дала себе волю. Она пыталась навести порядок. Ненависть пожирала ей сердце. Голова была тяжелая: сильные приступы тревоги.

Она поговорит с Лукой. Она не станет говорить с Давидом.

В час пришел Давид. Они почти не могли есть. Молча глядели друг на друга. Смотрели друг на друга. Не разговаривали. Он попытался начать беседу, она покачала головой, погладила его. Она прятала свою ненависть, показывая только связанную с нею боль.

Солнце косо било в окно, трепетало между металлическими полосами перил балюстрады, переливалось на каменных плитах самой балюстрады, еще недавно мокрых, а теперь они высыхали широкими пятнами, белели, как кости каракатицы, цвет туфа, не имеющий запаха, похожий на хлопок. Свет косо шел через окно, через решетку, блестел на стаканах с водой, даже на тарелках, проникал в изумрудную зелень салатных листьев, в маленькие капельки на поверхности, даже в стекло банки, даже в пыльную обивку дивана, на котором Маура и Давид спали ночью. Они сидели там, молча, осоловелые, друг напротив друга: Маура в судорожных попытках думать, с болью в животе, с застывшей от бесконечных слез солью на лице, а он в полной прострации; солнечный луч медленно все шире и шире расползался по стене, полз в другую комнату.

Они поцеловались. У Мауры все еще было сильное слюноотделение, как у человека, которого выпотрошили изнутри, — слизь от плача, делающая липкой и приятной на вкус слюну женщины. Она разразилась слезами, смиренно, без торопливости и без тревоги, — мгновенная расслабленность. Оба они были единым вопросом, тесно переплетясь друг с другом, — вопросом, который обнимает, и вопросом, который позволяет обнимать.

Он усадил ее к себе на колени. Поцеловал. Она, казалось, забылась. Закрыла глаза, шептала что-то несвязное. Их слюна соединилась. Они долго целовались. Она, казалось, ни о чем не думала. Он как будто хотел ее защитить. Они занимались любовью на диване. Краткая, заключительная, порывистая любовь. Это была нежная и жалкая любовь. Она кончила сразу же — всего три раза Давид вошел в нее, и Маура кончила, — судорожные движения подтвердили это: он считал, что это как-то связано с чувством благодарности, для нее же это было связано с близким расставанием. Он думал, будто она ощущает, что защищена, что ее понимают, что она чувствует себя самой собой — и до видимой, но все же непостижимой глубины совпадает с ним. Она предвкушала неминуемый конец, видела в потоке света лицо Луки — и молчала. Он осушил соленые следы слез на ее щеках, вдыхая запах тонкой кожи, чувствуя ее веснушки. Они остались лежать, обнявшись, склеенные собственной влагой, чрезвычайно соленым веществом, — так, как будто их близость и объятие состояли в этой непонятной междоусобной борьбе между сладостью и солью, между кислым и инертным, — и они лежали неподвижно под солнцем, убаюканные светящейся пылью, висящей в воздухе, в луче, проникающем через решетку. Она думала о другом, она не знала, кто она. Давид ничего не подозревал, не понимал, он только лежал в облаке света на ней.