Потом они ели, поглядывая друг на друга, как животные, которые играют и все же не доверяют один другому. Ее взгляд выражал состояние, которое он не мог постичь. Он встал из-за стола, чтобы поцеловать ее. Погладил ее живот, где покоился малыш, — возможно, он не пострадал от этих чужеродных движений, от внутренних синяков, крови. Ребенок.Они пили кофе, говорили мало. Давид настаивал, указывал на необходимость того, чтоб после родов, даже предвидя депрессию, которую они вызовут, Маура показалась психиатру. Она думала о том, что Давид не понимает, и молча согласилась, чтобы он замолчал. Она ничего ему не сказала. Ничего. Молча согласилась.

Выйдя на балюстраду, Давид почувствовал, как жара, касаясь его сероватой кожи, разбудила скрытые внутренние движения, почувствовал, как они растут. Он не ощущал опасности. Не ощущал времени. На мгновение в нем все замолчало. Потом облачко набежало на солнце, затуманило свет, он с дрожью взял себя в руки, благодать улетучилась, — он машинально оглянулся, увидел зачарованный и грустный взгляд своей жены за стеклом, — и повернулся к темноте ступенек.

Тогда Маура подошла к телефону, какое-то время колебалась, потом набрала номер Луки, попросила его о встрече. Во время разговора были какие-то помехи. Было плохо слышно. Лука спросил ее, хорошо ли она себя чувствует. Она ответила, что нет. Сказала, что ей было плохо. Сказала, что хочет поговорить с ним. Лука предложил ей проехаться на машине. Она согласилась. Помех на линии было все больше и больше. Они договорились встретиться на бульваре Умбрии, на перекрестке с Нуово Верцьере, возле овощного и цветочного рынка, в 16 часов. Попрощались.

Она поговорит с ним. Она расскажет ему обо всем.

В половину четвертого она собралась.

Вышла.

Бульвар Умбрии.

Она чувствовала, что за ней следят: Давид?

Она беспокоилась.

16:10. Бульвар Умбрии, на углу Нуово Верцьере.

Лука все не шел.

Она почувствовала себя одинокой, готовой погаснуть навсегда в своем горе.

Автомобиль. Дверца открылась. Это был не Лука. Его коллега. Сказал, что Лука просит прощения. Сказал, что он ждет ее дома. Занят по работе. Сказал, что Лука послал его забрать ее. Предложил сесть в машину.

И Маура села в машину.

Когда Давид Монторси прибыл в управление, была почти половина третьего. Он плохо себя чувствовал: Мауре было плохо, значит, и ему было плохо. Он ощущал, что события поджимают. Он поднялся прямо в свой кабинет, проигнорировав Омбони, который хотел поговорить с ним. Осторожно открыл дверь своей комнаты. Кусочек бумаги, который он оставил перед дверью, был передвинут к стене. К нему входили.Он открыл ящики. Вспомнил, в каком порядке лежали бумаги, обнаружил, что они перемещены — слегка, но перемещены. Он сел, положил голову на руки, упер локти в письменный стол. Остался в таком положении, размышляя ни о чем. Ему не хотелось думать. Было настолько невозможно все собрать воедино, все было таким ускользающим, смутным, а еще сложным. В дверь постучали. Он сказал, чтоб вошли. Дверь открылась. Это был Омбони. Он остался на пороге, произнес только: «Иди сюда», и Монторси последовал за ним, молча, сквозь шорох и стук пишущих машинок в кабинетах, — и только во дворе, пока они садились в служебную машину, Омбони сказал ему:

— Погиб журналист. Из «Коррьере». Итало Фольезе, кажется.

Он пытался размышлять, и у него плохо получалось. Он пытался собрать воедино детали, но мысли сразу же перескакивали на Мауру. Пытался найти связь между убийством Итало Фольезе и встречей, которая у него была с Арле, — и ему не удавалось, он старался, но ему не удавалось, все время невольно думал о Мауре. Он встряхнулся.

Фольезе мертв.

Ишмаэль нанес удар.

Омбони сквернословил по поводу уличного движения в Милане, пока ехал по направлению к квартире Фольезе в Ламбрате.

Дом одинокого мужчины. Признаки одиночества: прогорклая грязь вокруг резины на двери холодильника, чайник посреди раковины, заросшей известковым налетом, пишущая машинка на столе, десяток книг, разбросанных на полу вокруг дивана. Молчаливый шкаф из все еще блестящего дерева, куда одинокий мужчина складывает свою одежду, видимость порядка, на которую можно опереться, успокаивающее ощущение заботы о самом себе; в ванной — просроченные лекарства в шкафчиках рядом с зеркалом; пятна ржавчины и смога между металлическими планками жалюзи молочно-зеленого цвета; черная пыль, засохшая толстыми мутными корками на плитках балкончика.

Его нашли в Падерно Дуньяно. В него стреляли трижды. Тело оттащили за трубный завод. Ребята из отдела судебной медицины относят смерть ко времени между четырьмя и пятью утра. Монторси подумал: Арле. Тело Фольезе было насквозь мокрым, одежда — тяжелая от дождя. Одна пуля, по всей вероятности, третья, пробила ему череп, проникнув снизу, там, где меньше сопротивление черепной коробки, надвое раскроив верхнюю губу, выбив резцы, раздробив носовой канал, и вышла через затылок, ровно в центре затылка, и ликвор [16]оставил заметные следы на тротуаре, прежде чем слабый дождь раннего утра сумел растворить его.

Ишмаэль действовал. Монторси стало страшно.

Омбони он ничего не сказал. Ничего об Арле, о Болдрини, о ребенке с Джуриати, о фотографии с Маттеи из «Коррьере». Ничего. Однако принялся искать. Он искал копию досье Фольезе об Ишмаэле и американцах, отправленного в «Джорно» Маттеи. Он шарил в ящиках (неглаженые рубашки, которые при этом пахли крахмалом и нафталином). Переворошил книги. И в кухне он тоже искал, едва ли не между столовыми приборами, и в банках. Он искал досье или фотографию — фотографию Маттеи на Джуриати, в том самом месте, где был найден труп ребенка. Омбони наблюдал за ним украдкой, не понимая этой желчной тщательности в обыске. Он ограничился тем, что оглядел все округ. Монторси искал в ванной. Увидел транквилизаторы, еще даже не открытые — и уже просроченные. В гостиной Омбони изучал фотографию жены Фельезе и чесал в затылке.

— Нужно будет сообщить ей. Этого еще никто не сделал.

Монторси кивнул. Снова порылся в книгах. Снова открыл комод в спальне. Искал во внутренних карманах пиджака. Там был смешной галстук ржавого цвета. Попробовал также обнаружить что-нибудь под кроватью, между сеткой и матрасом, — а Омбони стоял на пороге, все более озадаченный этим яростным рвением.

Потом он сказал:

— Зайдем в редакцию. Проверим в «Коррьере». Может, что-нибудь на его письменном столе…

Монторси теперь приподнимал пишущую машинку со стола, исследовал дно, откидывал зеленое сукно, скрывающее его поверхность. Он посмотрел на Омбони. Кивнул.

Дверь закрывал Омбони. Но на середине пути между этажом под квартирой Фольезе и следующим Монторси остановился. Попросил у Омбони ключи: «Минутку, я скоро приду», быстро поднялся, отпер дверь, прошел прямо через темноту к столу, к печатной машинке, пощупал валики под чехлом, отвинтил их и взял ленту. Прикрутил внахлест две катушки из черного металла, все еще блестевшего в темноте. Сунул ленту в карман. Вышел. Омбони стоял на лестничной площадке с озадаченным видом. Монторси покачал головой, снова закрыл дверь, сказав:

— Ничего… Ничего… Последнее любопытство…

Омбони нахмурил брови, и они спустились.

В «Коррьере» они ничего не нашли. Их принял лично директор. Он был расстроен. Сказал, что Фольезе был отличный парень, такой отличный парень… Они уже составили маленький некролог, который завтра будет опубликован. Монторси пошел осмотреть письменный стол. Омбони остался вместе с директором и корреспондентом, который будет следить от «Коррьере» за расследованием убийства Фольезе. Омбони задал несколько вопросов. Естественно, «Коррьере» был потрясен известием о смерти Маттеи, так же, а может быть, и больше, чем другие периодические издания. Директор отправил пятерых своих людей на это дело. Фольезе не входил в эту группу. Он занимался хроникой, хроникой происшествий. Особенно по провинции. Также писал кое-какие репортажи по внутренним делам. Немного политики. В общем, директор велит собрать все репортажи Фольезе за последние три года и сделает так, чтоб их передали Омбони. Возможно, оттуда выплывет какая-нибудь полезная деталь. А Монторси уже возвращался. Никаких записей в ящиках письменного стола Фольезе. Он проверил в архиве: фотография Маттеи на стадионе Джуриати была изъята лично Фольезе, который не вернул ее вовремя, — и этого Монторси Омбони не сказал.