Второй пункт — надгробие партизан. Зачем понадобилось прятать его именно там, этот маленький трупик? Монторси осматривал сдвинутую в сторону мраморную плиту, землю, извлеченную из-под нее. Тот, кто выкопал ямку под доской, работал ночью. Подойдя к стене, он перелез через нее и выбрался на поле. Наверное, было очень поздно: незачем было рисковать, опасаясь, что охранники не спят и, возможно, бродят в темноте по полю (убийственная гипотеза: Монторси представил себе тела охранников, два призрака в ночи). Кроме того, незачем было рисковать, что какой-нибудь прохожий увидит, как кто-то перелезает через стену стадиона Джуриати. Следовательно, между часом ночи и пятью утра? Да, где-то в этом промежутке времени. И потом: почему именно под мемориальной доской? Достаточно было закопать труп под одним из дубов, окружавших стену со стороны стадиона: когда еще охранник обнаружит погребенный там сверток? Значит, возможно, намерением того, кто закопал труп под плитой, было придать какой-то смыслэтому действию? Тогда он принял решение: искать надо среди ассоциаций бывших партизан. Если там есть какой-то смысл, то в конце концов он связан с этой доской. Но, возможно, и нет.

И, наконец, третий пункт. Который ничего общего не имел с ребенком. Ему не верили и никого не дали в помощники. Монторси чувствовал, как в душе у него разрастаются обида и огорчение. Ему не было и тридцати лет, возможно, его считают блатным. То, что к нему никого не приставили, означало, что нужно поговорить с людьми, которые занимаются преступлениями в отношении детей, найти все ассоциации бывших партизан и задать их членам ряд вопросов, возможно, потребовать дополнительного вскрытия. Может, на это уйдет несколько дней. Вот если бы ему дали кого-нибудь… Он снова почувствовал обиду и боль, как огромное облако черного дыма. Боль…

Он решил начать с сексуальных маньяков. Он запросит мнение координатора полиции нравов из управления. Того, что работает на втором этаже, некого Болдрини. Маньяки-педофилы… Он вдруг заметил, что представляет, как люди с белыми лицами и бесцветными глазами расчленяют ребенка. Потом подумал о Мауре, носившей в чреве его дитя.

Он позвонил Болдрини. Спустился на второй этаж, в следующий круг Ада.

Лопес вышел из морга; все еще шел дождь. Он подавил вздох — скорее вздох скуки, чем уныния, — глядя на серую, с пятнами ржавчины больницу напротив маленького здания мертвецкой, на другой стороне дороги. Это город, который пачкается, когда его моет дождь.Слева, через большие ворота, частично загороженные шлагбаумом в красно-белую полоску, оживленно входили пожилые люди, направлявшиеся к старым корпусам больницы. Вода вызывала досаду, она струями лилась на ступеньки, стучала по порогу. Лопес погрузился в плотный холодный воздух, под листву, с которой тяжело капало. Отправился обратно по той же дороге, по какой пришел.

Труп мужчины с улицы Падуи. Он не произвел на него впечатления. Впечатление производили синяки и больше, чем все остальные, синяк, происхождения которого он не мог понять: синяк в анальном отверстии. Значит, это могло быть убийство на гомосексуальной почве, несмотря на то, что говорил врач. Он уже занимался подобными делами, когда нельзя было восстановить замысели только почвабыла понятна. Как всегда, преступления, вызванные страстью или истерией, с трудом поддавались расшифровке, когда были случайными. Работы было мало: выслушивать бесконечные теории родственников, друзей, любовников. Ждать месяцы, возможно, годы. Однажды он занимался одной лесбиянкой, и, чтобы закрыть дело, потребовалось полтора года. Ее нашли голой, задушенной, на нетронутой постели. Это была учительница-католичка, бледная, высокая, с проседью и со строгим лицом женщины, которая позволяла себе в жизни немного или ничего и которая немного или ничего не позволяла другим. Чистенький домик человека, одержимого тенями, взывающими изнутри. Лопес хорошо запомнил образки, развешенные на стенах; до блеска начищенные металлические рамы, чистейшие стекла, в которые были вставлены грубо намалеванные картинки на религиозные сюжеты. Фотографии учеников, анонимные классы, одна над другой, на стенах белых, словно известь. Рядом с постелью — открытый и перевернутый переплетом кверху, чтобы быстрее найти нужную страницу, потрепанный молитвенник… В разгаре девяностых годов — молитвенник… Выслушали мать и отца, посеревших, разрушенных временем людей, бедных, но чисто одетых, безутешных скорее от этой серости, чем из-за смерти дочери. Подруги, коллеги… В жизни учительницы не было мужчин, и Лопес силился понять, была ли эта женщина лишь фригидной старой девой или оченьскрытной лесбиянкой. Фиксированное расписание, всегда одно и то же… Встреч, телефонных звонков — совсем мало, сведены к минимуму… Выслушивая и стараясь сопоставить этих скудные данные, он нервничал, потому что ни тени несправедливости, которую следовало исправить, не было в этой смерти, которая была похожа и полностью вписывалась в ледяную жизнь засушенной, бесплотной женщины. Он уже забыл о ней, когда спустя год после обнаружения ее трупа ему пришлось заняться заявлением о пропаже: девушка из захолустья, внезапно исчезнувшая, лесбиянка, которую через несколько дней нашли, разбухшую и уже разложившуюся, в отводном канале под Миланом. Труп лопнул под одеждой из-за внутреннего гниения, платье раздулось — его разрезали, кожа стала разлезаться на части… В кармане сохранилось все: кошелек, ключи от дома. Не хватало только одной туфли. За несколько часов Лопес установил круг знакомств девушки, выявил женщину, с которой та жила постоянно, задержал эту лесбиянку, жившую в однокомнатной квартире в самом центре Милана, но она не сдавалась, не сознавалась в преступлении. Во время второго обыска Лопес обнаружил на дне комода связку католических образков, и тогда ему вдруг все стало ясно: три лесбиянки, — учительница, девушка из канала и эта, подследственная, неизвестно почему совершенное убийство, второе убийство — возможно, для прикрытия первого. И лесбиянка раскололась. Лопесу пришлось избить ее, он помнил, как эта женщина с кровью на губах и раздутым закрытым глазом медленно бормотала что-то о ревности и прочей чуши. А позже, вернувшись домой через несколько часов после допроса, он обнаружил под ногтями спекшуюся кровь лесбиянки, которую трудно было отмыть…

Он подумал: если преступление на улице Падуи совершено на почве гомосексуализма, то лучше послушать Сантовито, его измышления насчет Черноббио. Слишком сложно вести следствие по делу гомосексуалиста. Слишком много понадобится времени. Он подумал: гомосексуальное преступление таит в себе больше трудностей, чем случайные преступления. Он подумал: здесь много темного. Он подумал о темном синяке и о свернувшейся крови у трупа внутри. Нет, не пойду в управление, подумал он. Прежде надо обделать два других дельца. Надо взять денег. А потом надо потратить их.

Телефонная будка на площади Рикини, у входа в университет. Та, что посередине: в двух других, по бокам, не было трубок. Пластиковые стекла потрескались. Лопес вдохнул ледяной влажный воздух, закашлялся, набирая номер. Он говорил недолго, почти шепотом. На другом конце провода ему сказали «да».