И так он тянулся, этот звездный крик, — Монторси казалось, что это он сам, и уже ему чудилось, будто его больше не существует. Он засыпал. Он встряхивал головой — условный рефлекс ребенка, находящегося между двумя периодами легкого сна. Машины, улицы, Милан… Так называемый бум… Ему представлялось, как Милан растекается огромными потоками денег, представлялось, как люди в салонах машин становятся блестящими и матовыми, словно деньги, представлялось, как деньги текут, бросаются сами на себя и поглощают себя, — странный сверкающий круг… Насколько дурным может быть поцелуй? Какова взаимосвязь между болью и золотом? Он размышлял, он спал. Эластичная упорядоченность нужды… Нужда, которая заставляет светиться застоявшийся воздух, — как бесценный слиток, кристаллизовавшийся уголь, спрятанный где-то, ставший блестящим и черным, из которого всегда можно выбивать безграничные количества денег, и снова денег, лир, что несут на себе профиль великих руководителей… Нужда… На минуту ему представилась какающая Маура… И он упал, забыв о себе, на сиденье такси. Он погрузился в сон.
Сон: Энрико Маттеи сидит, склонившись, на скалистой насыпи, с натянутой и слегка прогнутой удочкой, блестящая нить лески отвесно падает вниз, в воздух, до самых волн, далеких и клокочущих — огромная водная ширь, яростная и бескрайняя, — серо-голубое пространство, которое сливается вдали с небом. Должно быть, это была Исландия. Маттеи. Маттеи сидел склонившись, Давиду виден был его затылок, опущенный, легкий, он качался от ветра, будто человек баюкал себя в забытьи. И он подошел к Маттеи и почувствовал, как у того затруднилось дыхание. Фигура Маттеи слегка двигалась, он похож был на мать, качающую на руках несуществующего ребенка. Очень белого ребенка… И он приближался, а Маттеи был там, он ловил рыбу и раскачивался, в двух шагах. Он увидел собственную руку, вытянутую по направлению к Маттеи, видел клетку шотландского рисунка на рубашке Маттеи, согнутую, гибкую спину, покачивающуюся в убаюкивающем ритме. Наконец он дотронулся до него, и ему показалось, что он трогает мертвеца. Ужас мгновенно охватил его, он почувствовал, что пытается закричать, и у него не выходит, а Маттеи в это время оборачивался — мертвец, который оборачивается. И тогда он увидел… Это был не Маттеи. Это была Маура. Казалось, что это Маттеи, но это была Маура. Она была очень бледна. Она выглядела куклой, сделанной из воска, и улыбалась ему. У нее были такие яркие глазницы, что создавалось ощущение, будто они нарисованы, как два синюшных пятна. И она улыбалась ему. Она была очень маленькая, еще меньше, чем в реальности. Почти девочка, очень бледная девочка. Она тихонько баюкала маленький синюшный эмбрион, мертвый эмбрион, безжизненный, тоже восковой, с двумя синюшными, будто нарисованными пятнами под глазами без век. Две синюшные глазницы, очень блестящие, черные глаза. И Маура баюкала его, улыбалась ему. Потом она начала кашлять, сначала тихонько, потом все сильнее, ее сотрясало изнутри, непонятно было, кашляет она или говорит. Мощные судороги — а он стоял неподвижно. Она кашляла и начала плевать. Она выплевывала землю, много земли, сухой и каменистой. И зубы, куски зубов. Она перестала баюкать эмбрион и сильно кашляла, продолжая выплевывать темную землю и зубы… И тогда Монторси проснулся.
Он весь был в ледяном поту.
Теперь ему неприятно было влажное, липкое тепло сиденья. Он спал несколько минут и был потрясен кошмаром. За окном двигалась по кругу зеленая и пыльная площадь Суза. Он спал мало и глубоко. Образ Мауры, казалось, запечатлелся у него на роговице, он видел ее отражение в оконном стекле, даже за окном, — она была бледна, с этими синюшными, четко очерченными глазницами. Темный затылок таксиста двигался вслед за поворотом площади. Милан был пустынным и черным.
Несколько минут спустя они прибыли.
Это был частный институт. Он прочел на табличке сбоку от входа: «ИИГЗО». И ниже: «Институт по изучению генетических злокачественных образований». Что это значит? Арле переходит из отдела судебной медицины в этот частный институт. Он в задумчивости остановился перед табличкой. Чем собирается заниматься Арле? Это будет аванпост Ишмаэля?
Давид Монторси потрогал один из круглых гвоздей, вбитых в отшлифованную дверь, в орнамент с некоторым средневековым колоритом, фальшивый, ржавый орнамент. Ему казалось, будто он не полностью еще пробудился от кошмара, он обернулся и посмотрел на противоположную сторону улицы. Одна машина, две. Здесь был выезд из города, в нескольких сотнях метров, под мостом, — и там кончался Милан. Улица, перпендикулярная бульвару Аргонне, по другую сторону этой свободной для проезда машин площади, возможно, улица Иллирико — она блестела неестественным блеском, казалось, оттуда доносится теплый, ароматный воздух, запах жасмина. Он подумал о времени, об этих последних годах, похожих на песок без запаха, который все струится прочь. Он подумал об одиночестве и о Мауре. Подумал, что все — ошибка, что все не должно окончиться здесь, перед этим подъездом. За этой дверью — дыхание Ишмаэля. Ишмаэль — ошибка. Все — ошибка. Кто такой Ишмаэль Таинственный, Ишмаэль Смертоносный, Ишмаэль Захватчик, Ишмаэль Безвременный? Кто этот человек из золота — золота во мраке, — сияющий изнутри, без контура и формы? Это сам Арле?
Там был звонок, единственный звонок. Он позвонил. Дверь открывалась механически, калитка, вырезанная в воротах, распахнулась одним движением. Автоматически. Он вошел в коридор, где не горел свет. Внутри его ждал сторож. Тип маленького роста, крупный, в черном пыльном халате, коренастый, с толстым широким носом, волосы его лежали крупными и странно неподвижными волнами, как будто их сбрызнули лаком. Монторси спросил Арле. Сторож сказал, что его ждут. Тогда Давид добавил, что он — инспектор Монторси из отдела расследований. Тот ответил ему хриплым голосом, с еле слышным, но уловимым провинциальным акцентом, — паданский говор, возможно, эмилианский. Он попросил инспектора следовать за ним, сказал, что доктор Арле оставил распоряжения. Они прошли через первый узкий двор. Монторси спросил его, давно ли доктор Арле возглавляет институт, тот не хотел отвечать, потом ответил будто мимоходом, что шесть, может, семь месяцев. Много пациентов в институте? Примерно двести пятьдесят. Никто не знает толком, кто здешние пациенты, сказал Монторси. Тот ответил, что так лучше, лучше ничего не знать об этих созданиях. Они умирают, умирают, особенно те, кому меньше семи лет.
— Меньше семи лет? — спросил Монторси.
— Да. Дети. Дети со злокачественными образованиями. Они мало живут. Семь лет. Не больше. Не выживают. Так лучше для них. Лучше.
Вдруг он понял. Понял, откуда взялась эта рука мертвого ребенка на Джуриати. Он потребует дополнительного расследования, когда вернется в управление. Он попросит сделать еще одно вскрытие, только чтоб его проводил не Арле со своими людьми. Несомненно, он найдет какое-нибудь злокачественное образование в нежном тельце мертвого ребенка с Джуриати. Ребенка доставили из института Арле.
Они шли через второй двор, более широкий, чем первый, а должен был быть еще третий. Сторож медленно что-то бормотал себе под нос. Всегда так: люди спокойны, они даже не представляют себе, что с ними могут случиться какие-нибудь несчастья. У него, у Монторси, есть дети? Тот ответил, что его жена ждет первенца, сторож замолчал, ничего больше не говорил, он еле волочил ноги, его башмаки издавали хлюпающий звук, неряшливо стучали подошвы. Должно быть, ботинки были ему слишком широки.
Действительно, был и третий двор. Внутренний. Тенистый и узкий, как первый. Сторож остановился рядом с Монторси. Указал движением подбородка и рукой, которую поднял, и сразу же она упала обратно, вдоль коренастого тела, маленькую стеклянную дверь, освещенную изнутри слабым светом, приглушенным марлевыми шторами. Сторож велел ему идти туда. Что кабинет Арле — в конце коридора, справа. Что нужно пройти весь коридор, дверь Арле — последняя.
