Я стал извиняться, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно проникновеннее, но не глядя в ее сторону.

— Это потому, — сказал я, оправдываясь, — что я живу здесь один уже неделю, и все это время вешал свое полотенце на это место.

— Как же один? — отозвалась женщина справа (значит, она действительно не спала). — Я живу здесь уже две недели.

Я почувствовал, что краснею. Она, наверное, приходила, когда я уже спал, и уходила очень рано, оставляя тщательно застеленную кровать. Но все равно получалось неудобно: будто я игнорирую ее. Ведь вторая женщина намного моложе ее и очень миловидна. Правда, и у этой женщины очень правильные черты лица, как я успел заметить, пока она «спала». Но я был без очков и вполне возможно, хоть и не часто это случается, — когда разглядишь такое лицо, оказывается, что при общей правильности, все детали его вылеплены не очень удачно. Теперь уж я точно нацеплю очки только перед самым выходом.

Но до этого мне еще обязательно нужно побриться. Я взял в руку кисточку для бритья, но вместо того, чтобы как обычно выдавить пасту на ее щетинистый пучок, я макнул его в низкую белую чашечку с белой пеной. Я услышал безнадежный вздох молодой женщины и понял, что это была ее косметическая смесь. И снова я бросился извиняться. Обе женщины молчали.

Пока я брился, я думал, как бы мне загладить свою вину. С косметикой уже ничего не поправишь. Сбегать хотя бы за свежим полотенцем? Но если я принесу его в руках, то в этом тоже будет какое-то покушение на принадлежащий только ей предмет. Значит, нужно позвонить, чтобы полотенце принесла горничная. А еще я выйду и куплю им по какому-нибудь маленькому, но приятному подарку. Конечно, не цветы. Придумал — молоденькой женщине я куплю очень большой, очень свежий, очень оранжевый апельсин и, улыбаясь, протяну ей его на тарелочке, держа ее за край. Она поймет, что я специально держу за самый край, хоть и рискую, что апельсин скатится с тарелки, а кроме того у лежащего на тарелке апельсина есть кожура, которую она отделит сама. И все это значит, что улыбаясь и ценя ее, я уважаю абсолютную суверенность ее личности и ее физическую неприкосновенность. Но что же я подарю второй женщине? Тоже апельсин? Нет, нельзя. Получится, будто я нивелирую двух таких разных женщин. Но что же тогда?

С этой мыслью я покинул комнату, внизу попросил доставить в наш номер свежее полотенце, а затем, пройдя через холл и открытую стеклянную парадную дверь, вышел из гостиницы. Я шел наугад через парк с цветами, расположенный вместе с гостиницей на холме. Дойдя до конца парка, я уперся в ограду над обрывом. Внизу была шумная улица, на проезжей части было на удивление мало автомобилей, зато очень много цветных автобусов, троллейбусов и трамваев. Было много солнца, но главное — на другой стороне улицы на скамейке сидела моя жена. Она уже заметила меня и махала рукой. Я подумал, что в гостиницу я не вернусь, молоденькой женщине я пошлю апельсин на тарелочке, что послать другой женщине, я еще придумаю, чемодан пусть привезут на такси.

Благо, холм над дорогой высокий — я перелез через ограду, растянул полы пиджака и над автобусами, троллейбусами и трамваями планировал в раскрытые объятия вставшей со скамейки и улыбающейся мне жены.

Леона к Шарлю с Эммой привела Бурнизьен. Он с первых предложений представил себя этаким еврейским тори, даже назвал себя однажды неомаккартистом, сообщил, что во снах чаще всего видит, как распадается Европейский Союз, на вопрос о роде деятельности ответил, что он государственный служащий, не уточняя, чем конкретно занимается и каковы плоды трудов его на благо родной страны, какие именно горы сворачивает он ради ее процветания, какие препятствия устраняет со светлого ее пути. С самого начала я заподозрил, что с последним родом деятельности он как раз то и связан. Мог бы и не секретничать с нами, сказал я Эмме, у меня ШАБАК разве что ногти не выдирал во время своих проверок, в результате — с допуском своим я, наверное, могу войти даже в женскую баню. Привела ли Бурнизьен Леона, чтобы уравновесить левацкий радикализм Оме, или догадалась о наших с Эммой отношениях и приготовила мне изощренную месть, подсунув ей этого ультимативного самца (однажды, когда он расхваливал новую модель бритвенного станка, мне представилась бреющаяся перед зеркалом лошадь), — не знаю. Может быть, и второе. Сказано ведь: «негоже глазеть, когда у дамы выглядывает астральное». А я глазел. И даже немного насмехался. Я сказал как-то в ее присутствии, что ничего не имею против религии, что очень многие люди, «верящие в одухотворенность космоса», в реальной жизни действуют исключительно из рациональных соображений, а если и совершают нерациональные и даже предосудительные поступки, то к религии их это не имеет никакого отношения. Но за вновь обращенных, добавил я, мне бывает страшновато. Перегородка, отделяющая божественное от людского у них еще очень тонка, как кожа на родничке новорожденного, и если она дает течь или, не дай бог, совсем прорывается, тогда по закону сообщающихся сосудов выше расположенная духовность затопляет материалистические подвалы их сознания. Да, я насмехался. Тогда — поделом мне.

Сейчас вспомнил еще — Бурнизьен к еврейскому новому году «Рош а-Шана» подарила нам всем по настенному календарю, в верхней половине каждого разворота которого вместо чего-то художественного, как обычно, были портреты выдающихся кабалистов и приводились их высказывания, видимо, наиболее удачные с точки зрения редактора и составителей. Я был искренне благодарен ей — сейчас настенных календарей не найти в магазине, наверно потому, что их дарят почти всегда по месту работы с отмеченными красным цветом нерабочими днями фирмы. Страховщики тоже часто вручают свои — с телефонами агентств (надо же! — «нтств» — пять согласных подряд, а все приятнее к небу, чем эти высказывания под портретами). Но черт дернул меня пошутить: «Очень любопытно, — сказал я, придав лицу наивно-простецкое выражение, разглядывая портреты и читая фразы под ними, — а календарь наступающего года или прошедшего?» Бурнизьен вспыхнула и явно обиделась. Я не стал извиняться. Бесполезно. Моя ошибка. Нельзя шутить с женщинами, отношения с которыми у вас не ладятся. Вот Эмме я на недавний ее день рождения подарил работающий с компьютером минимикроскоп величиной с яйцо, если не считать подставки с гибкой металлической шеей. Я приобрел его по дешевке в закрывшемся стартапе, где с его помощью фотографировали в увеличенном виде участки электронных печатных плат в сборе. Я объяснил удивленной Эмме, что прибор предназначен для совершенствования обработки ее ногтей, и тем, как и рассчитывал, развеселил ее. Я несправедлив к Бурнизьен, она ведь искренна в своих убеждениях, вообще-то, вполне миловидна, и думаю, многие мужчины (убежден почему-то, что, уж точно, все те, кого увлекает немецкая философия) — обожают такие, как у нее, широкие бедра. Просто любые мои словесные провокации, адресованные Эмме, неизбежно окрашены нескрываемой нежностью и потому воспринимаются ею всегда благосклонно. В этом все дело.

Возвращаюсь к протеже равинессы. Каковы были самые первые высказывания Леона, по которым я начал составлять свое представление о нем? Пожалуйста.

О людях доброй воли: миротворцы и пацифисты — первейшие возбудители войны. Ничего удивительного — куда податься педофилу, если не в школу или в детский сад?

О взглядах Оме: гуманистическая традиция, доведшая себя до анорексии.

О статьях в Интернет-сайтах и токбэкистах: журналист выблевывает, читатель вылизывает.

О религии: метода Всевышнего передавать указания через представителей по связи с общественностью себя не оправдала, так как не привела к единообразию представлений о происхождении и целях мироздания в умах всего человечества даже в случаях, когда на ответственную должность глашатаев истины в последней инстанции назначались такие выдающиеся, наделенные чрезвычайными полномочиями посланники как Моисей, Иисус и Мохаммед. Если Создатель хочет донести до нас что-то с не вызывающей кривотолков определенностью, выбора нет — ему необходимо явиться самолично и отметить свое появление впечатляющими, масштабными, но исключительно позитивного характера действиями. Демонстрация грандиозных катаклизмов, вплоть до конца света, не разрешит наших сомнений. Это не чудо, это мы и сами умеем.