Не удивительно, что после отъезда Эммы у меня постепенно развилось, а потом и закрепилось прочно в сознании печальное убеждение, что мой жизненный подъем закончен, что я перевалил через свой горный перевал, прошел по его седловине, доел банку сгущенного молока в смеси со свежим снегом, нахожусь теперь по другую сторону и, глядя под ноги, приступил к неторопливому малоувлекательному спуску. Это ощущение выразилось в рассказе «Река».

У реки, которую я называю своей, как у всех рек, два берега: левый и правый, два ботинка на двух ногах. Там, где с левой стороны крутая тропинка вниз петляет к воде, с другой стороны — песчаный пляж (волнистая желтая клякса). Там, где с низкой стороны травяная поляна (колется, щекочет), с высокой — гранитные скалы уходят в прозрачную глубь. Там, где с левой стороны широкий скат к реке (со снежным трамплином зимой), с правой — лес подходит близко к воде. Как два локона на твоей фотографии — похожи, но разные.

До сих пор не могу понять, как ты могла так на меня положиться! Мы собрались переплыть реку, ты сказала, что не умеешь плавать. «Под водой сможет плыть даже тот, кто совсем не умеет плавать», — сказал я. «Но как я буду дышать?» — засмеялась ты. «Я буду всплывать на поверхность, набирать воздух и передавать его тебе под водой». Мы попробовали на берегу, а потом поплыли. Так впервые мы перебрались на другую сторону.

В другие разы, чтобы перебраться с берега на берег, мы отвязывали лодку, садились на весла и гребли наискосок, чтобы струи течения с зыбкими языками (как линии ландшафта на топографической карте) не отклонили ребристую лодку от точки, намеченной нами на другой стороне.

Однажды мы пришли на мою реку и увидели, что от скалы, где кончалась крутая тропинка, к большому камню на другом берегу, от которого начинается песчаный пляж, протянут металлический прут. На шестах с колесиками вдоль троса-прута движется лодка-паром поместительностью в пять стоячих и шесть сидячих мест. Седой старик на корме с деревянным «Т» и желобком на верхней его перекладине, то заклинивая, то передвигая «Т» вдоль троса, тащил паром от берега к берегу. Я плыл пятым стоячим пассажиром, а ты сидела шестой на скамейке, и обоим было ясно, что нам больше не нужно садиться на весла и бороться с течением.

В другой раз я пришел на реку один, но не было ни паромщика, ни парома, а был узкий, но прочный мост, прямой, некрасивый. Я перешел по нему с берега на берег, лег на песок и понял, что теперь мне не придется ждать, пока старик с седой бородой и в расстегнутой серой рубахе приведет паром с другого берега на этот.

Был и последний раз, когда я пришел на свою реку и увидел, что вся она, от берега до берега, сколько хватает взгляда, укрыта дощатым помостом. Я шел по помосту вдоль реки, надеясь, что за следующей излучиной закончится деревянная кладь и откроется река с разрушенным мостом и каменными порогами. Но везде между двумя берегами лишь змеился вместе с невидимой рекой штрихованный вдоль деревянный помост. Я понял: от устья и до того самого места, где впадает моя река в не мою реку, она закрыта свежеструганым деревянным помостом, погостом.

Я осознал, я понял, я догадался — я умер.

Я, кстати, вспомнил следующую пару строк в той песне, где «сердцу вопреки». Там дальше: «Мы с тобой два берега У одной реки». И вот теперь последний из рассказов, последний вовсе не потому, что считаю его лучшим, мне просто хотелось бы перенаправить вектор. Заколоченная река, пройденный перевал — отражают, конечно, мои настроения, но если оглянуться на мою любовь к Эмме, на длинный-короткий роман с ней, они представляются мне устремленными вверх, ввысь… в бесконечность, если хотите. Отсюда и название — «Гора»:

Мы играли в настольный теннис на плоской вершине Столовой горы, когда пошел мелкий дождь. Внизу расстилалась равнина. Это было красиво.

Еще дальше и ниже, в защищенной от ветра морщине, вскипал город. Не стоило все время смотреть в долину. Чтобы красота не наскучила, лучше было играть в теннис и поглядывать вниз только тогда, когда поднимаешь упавший теннисный мяч.

Из-за дождя тропинки, ведущие вниз с горы, сразу же стали скользкими, нечего было и думать о спуске. Дождь становился сильнее. Мы залегли на походных матрасах под теннисным столом. Я обнял ее и легонько дышал ей в затылок. Мы заснули.

Когда проснулись, было очень свежо, дождь стал проливным, а город в морщине уже был под водой. Равнина исчезла понемногу на наших глазах, но вид со Столовой горы все еще был хорош. По мере того как медленно поднималась вода, гора становилась ниже и горизонт приближался. Скоро вода коснется наших ног и матрасы промокнут. А сама вода, оказывается, очень легка, хоть и тяжелее воздуха, но плавать в ней невозможно. Как в воздухе. Не всплывут ни теннисный стол, ни ракетки. Только, может быть, — теннисный мяч.

После того как вода затопит матрасы, мы взберемся на стол, а когда волна коснется ее подбородка, я подниму ее в легкой воде, а она охватит меня за шею. Мы будем смотреть друг другу в глаза и легонько касаться друг друга губами.

Жюстен учится в художественном училище, и иногда я выклянчиваю у него на недельку-другую (якобы для Берты) один из его старых альбомов с проектами (никогда не реализованными) костюмов и платьев для Эммы.

За прошедшие годы Берта привязалась ко мне еще больше. Иногда звонит матери. Прошлой осенью пошла в армию. Всю неделю она посменно сидит за экраном радара на берегу Красного моря в Эйлате. Иногда ей приходится поднимать тревогу из-за качающегося на волнах мяча, иногда из-за плавающего трупа осла. Моряки сторожевых катеров сачком подбирают мяч или устраивают дикую стрельбу, превращая мертвого осла в неразличимое на экране радара крошево. Однажды она засекла головы трех настоящих диверсантов, и в течение целой ночи с катеров швыряли в море гранаты и продолжали еще и после того, как диверсанты повернули назад и вернулись в чужие территориальные воды, откуда вышли, — срок годности гранат подходил к концу, от них так или иначе нужно было избавиться. Знак отличия вручил Берте лично командующий флотом, у меня есть документальное свидетельство — фотография, к которой испытываю сложные чувства — ведь это единственный снимок, на котором гордая и уверенная в себе Берта не вполне похожа на мать. Я сказал ей об этом. Берта ответила мне загадочно. Ее сходство с матерью, сказала она, это сходство миража и действительности, и постоянство индивидуума является относительным. Она рассмеялась, увидев, как я озадачен ее словами. Было от чего, уж она-то точно никогда не соприкасалась с немецкой философией. Я внимательно смотрел ей в глаза, ожидая разъяснений, но Берта ничего мне больше не сказала и только улыбалась — весело, но не беззаботно. Глаза Эммы. Я — инженер, Берта, сказал я, относительность постоянства индивидуума можно ли хотя бы примерно оценить в процентах? Теперь я уже не получил вовсе никакого ответа. Видимо, следствием долгого вечернего разглядывания мною этой фотографии и беседы с Бертой явился сон, в котором мой отец, думая, что я сплю, осторожно, едва касаясь, обвел пальцем контур моего подбородка, затем отошел к туалетному столику, поворачивал голову перед зеркалом, на короткое время даже выдвинул немного вперед нижнюю челюсть и счастливо улыбался, радуясь сходству.

Я подсовываю Берте для чтения подходящие по возрасту хорошие книги на русском языке из своей библиотеки, но ее произношение и словарный запас все же оставляют желать лучшего. Однажды я принес в салон две книги, которые читал сам, чтобы процитировать отрывки, демонстрирующие стилистические находки авторов, и после чтения, увлекшись беседой с Бертой, оставил эти два тома лежать на лестнице. Ей понравился вид книг, лежащих на краю ступеней, и теперь, когда она в мое отсутствие сама выбирает книги, и если они ей нравятся, — оставляет их на пятой-седьмой ступенях, намеренно кладя книжным лицом вниз. Находя их, я улыбаюсь, пытаюсь угадать, чем она увлеклась, припоминаю содержание, а сидя вечером у телевизора, поглядываю на них искоса, а во время рекламы, отрезающей предыдущий новостной блок от последующего, пока бодрые звуки не возвращают меня к текущим событиям, размышляю о нюансах развития моей «подопечной». Порой Берта остается внизу одна (я ложусь рано, чтобы в утренние часы писать) и смотрит фильмы, приглушив звук. Часто вкратце пересказывает увиденное и рекомендует — стоит мне смотреть или нет, объясняет — почему. В ее характере, как и у ее матери в этом возрасте, нет никаких признаков подростковых бунтарства и скрытности.