К этому периоду моей жизни относится совершенно уже мутный отрывок, безобразный эпизод, заготовка, недооформленная словесная масса, зародыш какой-то истории, который я сначала назвал «Ощущение времени», но это, скорее, не ощущение течения времени, а тихого треска медленного его разрыва. Я дал рассказу другое название: «Двадцать минут».

«Я лежу утром на краю нашей кровати, придвинутой к окну, а она смотрит в него, стоя на коленях и опираясь на подоконник. Там за окном — индустриальный пейзаж. Магнитными щупальцами шарит по земле подъемный кран, собирая железный лом. Насытившийся хобот поднимает высоко вверх, к мутному небу, к грозди других таких же щупалец-хоботов. Когда подгоняют грузовой железнодорожный состав, приспускает одно из них, расслабляет магнитный мускул и наслаждается грохотом железопада и стоном бортов вагонетки. Дальше, за краном, фоном его, — ниспадающий контур близких высоких холмов, и точно по профилю их — гигантская линия передачи, электрической, высоковольтной, с дугами провисающих проводов, по которым катаются в гвардейских комбинезонах солидные электрики на дрезинах и резвая молодежь на скейтбордах.

На них она смотрела, обнаженная, из окна. Совсем меня не стесняясь. Ни открытой мне чисто выбритой подмышки, пахнущей вчерашним дезодорантом, ни смотрящего в стену обнаженного зада. Я кладу ладонь на правую, ближнюю ко мне ягодицу, а она начинает подергивать ею, будто стряхивая обгоревший обрывок старого, серого, пыльного газетного листа, хрупкого из-за давней встречи с огнем.

Все приятели мои усмехались, когда я сказал им, что мы с нею — вместе. А теперь она глядит вниз. Я прошу ее плотнее закрыть окно, чтобы избавиться от затекающего в него неприятного запаха. Разве можно жарить столько котлет на одном и том же подсолнечном масле? На кого она смотрит? Кто там? Наверно, наши соседи — подросток, глуповатый безобидный теленок, грузный, улыбчивый, умные делающий глаза, когда вежливо здоровается с нами по утрам. Всегда вместе с матерью, тоже большой, тоже грузной. Вот, небось, мать его подняла сейчас глаза, туда, куда смотрит мальчик ее, и увидела голые груди в окне, и соски бледновато-вишневые, и тянет за руку сына, уводит. Счастлива — безраздельно владеет чадом своим.

А она, та, что со мною, на кровати, на коленях стоя, хоть шевельнулась бы, глядит вниз на мать с сыном, будто так и надо, хоть бы выражение лица поменяла, но — нет.

Но не уходит и никуда не спешит, и значит, в ближайшие двадцать минут, скорее всего, ничего не изменится. А через двадцать минут — хоть потоп!»

Мне позвонил взволнованный Шарль — Эмма разбила машину.

— Она сама как? — в моем вопросе, видимо, было столько личного, что Шарль ответил не сразу.

— Она молчит, перепугалась, наверно, нервный срыв… но так — ничего не видно, ушибов, или там порезов, ничего такого нет, — он отчитывался передо мной таким тоном, как если бы я был отец Эммы. — Я останусь пока с ней, ты не мог бы заняться автомобилем?

Я подъехал к ним так быстро, что Шарль не мог не понять, что я гнал машину, не думая о скорости, мне не нравилась реакция Эммы на дорожное происшествие, в котором она, похоже, не пострадала. Может быть, сбила кого-то? Шарль сказал, что — нет. Он посмотрел на меня с опаской, отдал ключи, документы, объяснил, где находится поврежденный автомобиль, сказал, чтобы я не спешил, не горит. Эмма не вышла ко мне.

Одного беглого взгляда на машину было достаточно, чтобы понять — никакой аварии не было. Эмма, которую знаю только уравновешенной и спокойной, сама колотила ее в гневе или в отчаянии — металлическая итальянка была ободрана и смята со всех сторон, левый ее бок был особенно изжеван и похож на небрежно отброшенную тряпку, которой вытирали пролившуюся на пол краску. Теневой угол выложенной из декоративного камня опорной стены, которую таранила машина, в верхней его части, был мягко освещен теплым светом — это отражалось закатное солнце от вздыбившегося капота. Я проверил, отпирается ли багажник. Автомобильная черепаха, для которой мы с Бертой вместе придумали «страшное» имя — Черепуха-Тротила, утвердительно кивнула мне головой, стряхнув с себя осколки помутившегося при разрушении стекла.

Леон? Что-то было между ними? Применил силу? Оскорбил?

Она так и не сказала ни слова, ни мне, ни Шарлю и наши встречи тоже прекратились. Лишь спустя много времени я осознал, что не могу вспомнить и восстановить интимные подробности нашей последней встречи. Именно последней, когда я еще не знал, что других не будет. В который раз это было? Когда я неожиданно пощекотал ее уголком своей подушки у основания груди, воспользовавшись тем, что она лежала на спине, подложив руку под голову? Я сделал это, потому что почувствовал легкий укол досады от того, что даже очень небольшая ее грудь все же сдвинулась немного со своего законного места, а те времена, когда этого бы не произошло, мною безвозвратно упущены. Она встрепенулась, возмущенно посмотрела на меня, раскрыв глаза во всю свою ангельскую ширь, а я, шутя, отшатнулся. Не удержавшись, я свалился с края кровати и охнул дважды, и два моих «оха» не составили продуманной композиции, потому что вырвались спонтанно, первый — при попытке потереть ушибленный зад, второй — сразу за ним, так как я тут же испытал острую боль в локте. Это было очень смешно, развеселило и меня, и Эмму, но Эмма отсмеялась, а я все продолжал улыбаться, глядя на нее, пока она не догадалась, что меня развлекает уже что-то другое. Я передвинул скользящее зеркало шкафа за своей спиной.

— Видишь себя?

— Нет.

— А так?

— Вижу, — теперь улыбалась и она, — ветер играл венецианскими жалюзи на том окне, которое, должно быть, пришлось на промежуток между близкими опорными столбами и потому лишено было стенных пазух, куда задвигаются жалюзи обычные. Тонкие гибкие пластины дрожали, иногда пробегали по ним волны, и обнаженная Эмма казалась одетой в колышущееся муаровое платье из полос света и тени. Я глубоко вздохнул, в глазах Эммы появилось выражение сочувствия, она подумала, что я все еще жалуюсь на боль от падения, но на мировых биржах не происходят такие обвалы, какие случаются в моей душе, когда в очередной раз замираю от восхищения перед сдержанной гармонией оттенков ее волос, лица и глаз. А тут еще жалюзи и это призрачное муаровое платье на ней.

Но все это происходило определенно не в последнее наше свидание. Оказалось, что я ударился еще и большим пальцем ноги, и синяк под ногтем через пару дней стал похож на синяк под глазом. Эмма спросила, не след ли это того падения. Я ответил, что — да.

То происшествие лишь создало тоже призрачный как муаровое платье баланс: в ее памяти, я надеюсь, все еще хранится незаписанный мною рассказ «Эмма и пять веснушек», а я никогда не забуду неснятое домашнее видео — смеющаяся Эмма в муаровом платье из солнечных полос.

Как-то в самом начале нашего романа, Эмма рассказала мне, как неистово ненавидела в детстве свою мать после ее ухода, как поклялась себе, что никогда не будет… ну, этой… она глянула на меня, увидела, что я перебираю в уме слова из тех, которые она может сейчас произнести, и засмеялась.

Потом как-то я задал ей вопрос: верно ли, что это два совершенно разных вида секса — один тот, что для удовольствия и другой — как выражение высшей степени близости и доверия. И что это не всегда осознается просто потому, что их совмещают? Она не ответила. Она и Фейербаха с Кантом никогда не комментировала. Не потому, что не способна была, — не желала.

Да, я вспомнил, что было в последний раз. Я прочел ей «Поэтессу», а она не поверила в концовку и задала мне вопрос, то ли из содержания, то ли из тона которого я почувствовал, что ей хочется уточнить, откуда взялась эта история, и что настоящая ревность не мучает ее. Фантазия, чистая фантазия, сказал я, подвернулась фотография в Интернете. Ты красива, добавил я, тебе проще позволить случиться какому-то событию, чем придумать его. А я… пока развернешь перед дамой панораму своей души! Да и далеко не все женщины падки на возню со словами.