Обсуждение идей Оме продолжалось и в его отсутствие. Конечно, никто из нас, ни я, ни Шарль с Эммой, не обладал таким количеством информации, какое было в распоряжении неполного профессора, и тем не менее, я сделал попытку противопоставить ей что-то простое и очевидное. Пожалуй, из всего, что он нам рассказал, мне больше всего понравилось соображение одного французского философа, чью фамилию я не запомнил: расизм = снобизм бедняка. И вот это я люблю — остановиться перед любопытным экспонатом в коллекции точных наблюдений. Когда же пытаются из них выстроить пирамиду «су-су-су», я оказываю посильное сопротивление, если не вовсе выхожу из себя.

Я предложил оставить в стороне философские обобщения и вернуться к базисному понятию племени. Для его выживания, заявил я Эмме и Шарлю, требуются: жизнеспособная экономика, этнический нарратив и военная организация.

Цифра три, продолжал я чеканить свои постулаты, лежит в основе западной цивилизации, и сама она покоится на трех китах: Риме, Афинах и Иерусалиме. Даже марксизм, напомнил я Эмме, является прямым и непосредственным продолжением: немецкой классической философии — раз; английской политической экономии — два; и французского утопического социализма — три.

Эмма улыбнулась, а я продолжил:

— В основе же психологического типа Оме лежат три синдрома: Герострата, Нарцисса и Монморенси. Он поджигает наш храм и любуется собою в отсветах пожара.

— А что за Монморенси? — вопрос Шарля, на который я, разумеется, напрашивался и на который рассчитывал. Все-таки Шарль мне — настоящий товарищ.

— Монморенси — это имя пса из «Троих в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, — ответил я. — Помните?

— Помню, — сказала Эмма.

«Жизненный идеал этого пса, по словам автора, — цитировал я, — состоял в том, чтобы всем мешать и выслушивать брань по своему адресу. Лишь бы втереться куда-нибудь, где его присутствие особенно нежелательно, всем надоесть, довести людей до бешенства и заставить их швырять ему в голову разные предметы, — тогда он чувствовал, что провел время с пользой».

Этих оскорбительных характеристик, данных мною неполному профессору, мне показалось мало, и я еще накинулся на частично германо-еврейское происхождение Оме, по его словам, — родственника известного журналиста Курта Тухольского. Я выплеснул наружу накопившуюся во мне неприязнь к «немцам Моисеевой веры»:

— Они с алеющими пятернями на обеих щеках, — сказал я, адресуясь больше к Эмме, — продолжают гудеть в вувузелы своих идеалов, будто все еще живут в тридцатых годах в Фатерланде, и все еще возможно предотвратить кошмар сороковых.

— «История — кошмар, от которого я пытаюсь проснуться», — как видите, я запасся цитатами, последняя — из беседы школьных учителей («Улисс», Джойс). — «А вдруг этот кошмар задаст тебе пинка сзади»? — вопрос, который задает себе один из них, молодой, через пару строк.

— Когда это было написано? — будто бы самого себя спросил я в присутствии Эммы и Шарля.

— Самое позднее — в тысяча девятьсот двадцать первом году, — ответил я себе же. — Потом старый учитель догоняет молодого, и вот вам полная цитата.

Теперь я достал листочек из бумажника и, прежде всего, убедился, что не переврал то, что воспроизвел по памяти, а уж затем стал читать по бумажке:

«— Я только хотел добавить, — проговорил он. — Утверждают, что Ирландия, к своей чести, это единственная страна, где никогда не преследовали евреев. Вы это знаете? Нет. А вы знаете почему? Лицо его сурово нахмурилось от яркого света.

— Почему же, сэр? — спросил Стивен, пряча улыбку.

— Потому что их сюда никогда не пускали, — торжественно объявил мистер Дизи.

Ком смеха и кашля вылетел у него из горла, потянув за собой трескучую цепь мокроты. Он быстро повернул назад, кашляя и смеясь, размахивая руками над головой.

— Их никогда сюда не пускали! — еще раз прокричал он сквозь смех, топая по гравию дорожки затянутыми в гетры ногами. — Вот почему.

Сквозь ажур листьев солнце рассыпало на его велемудрые плечи пляшущие золотые звездочки и монетки».

Вообще-то мне в этом небольшом по объему тексте безумно нравится, что «лицо его сурово нахмурилось от яркого света», и что «ком смеха и кашля вылетел у него из горла, потянув за собой трескучую цепь мокроты», и что «он быстро повернул назад, кашляя и смеясь, размахивая руками над головой», и что топал «по гравию дорожки затянутыми в гетры ногами», и «сквозь ажур листьев», и «солнце рассыпало на его велемудрые плечи», и «пляшущие золотые звездочки и монетки». Все это порождает во мне восторг и зависть, но для нашей беседы я словно отцеживаю эти красоты, а влажный еще идеологический осадок, развернув тонкую хлопковую ткань фильтра, предъявляю моим слушателям, Эмме и Шарлю.

— На самом деле, — говорю я, — как утверждает комментатор, это вранье — в Ирландии все так же и тогда же, как в Англии: евреев впускали, выгоняли, опять впускали.

Тогда же, прямо во время чтения, я задумал когда-нибудь осмелиться и сравнить подходы Набокова и Джойса к еврейской теме. Заодно и коснуться критики Набоковым Джойса по этому поводу. Первый (то есть Набоков) был немного связан в этом вопросе традицией семьи, женой еврейкой, второй (Джойс) — абсолютно свободен. Но оба — словно вороны, сидящие на бюсте Паллады. И слова лжи не изрекут.

Один из первых коротких рассказов, которые я начал писать во времена моих визитов к Шарлю с Эммой, я назвал «Одесса». Там поначалу фигурировали публичная библиотека и энциклопедии, но позже, чтобы модернизировать рассказ, я заменил их Интернетом и Google-ом. Когда я прочел этот свой мини-рассказ Эмме, мне показалось — цветной лед ее глаз влажно блеснул. Я знаю — у Эммы есть сердце, более того — мне кажется, я слышу его ровные удары даже на очень большом расстоянии. Вот этот рассказ. Я прошу прощения, если вам уже где-нибудь случилось прочесть его. Утверждают: настоящий читатель — это перечитыватель. В данном же случае вам, может быть, интересны сообщенные мною сейчас обстоятельства, сопутствовавшие его появлению. Впрочем, как хотите, рассказ вставной, можно и пропустить его.

«Все началось с того, что просто так запустив однажды поздно вечером свои фамилию и имя в поиск в Google, я прочел, что человек с моими именем и фамилией был расстрелян в 1941-м году в Одессе, в первые же дни оккупации ее румынами в возрасте двенадцати лет. Ознакомившись с подробностями и выключив компьютер, я отправился спать, но затруднился уснуть.

Тогда я решил принять таблетку от аллергии. Так я избавлюсь не только от кашля и рези в глазах, но и, возможно, легче засну, хотя инструкция к лекарству уверяет, что препарат не оказывает снотворного действия. Во сне же я, быть может, увижу, как Одесса вместе со мной спаслась от происшедшего в ней, прячась за облаками, и как лучи союзного солнца слепили наводчиков зенитных орудий.

Я заснул, но в реальном сне кровать в моей спальне стояла на боку, матрас — тоже, а я сам лежал на полу, прячась за матрасом. Одесса же прыгала как обезьяна, пытаясь скрыться в Африке. По ней стреляли, подстрелили, и она наконец исчезла из моего сна, утонув в Черном море.

Проснувшись утром, я первым делом отправил имя утонувшего во сне города в поиск в Google. Одесса нашлась в штатах Вашингтон, Делавэр, Мичиган, Нью-Йорк и Техас (США), а также в провинциях Саскачеван и Онтарио в Канаде. Я проверил списки абонентов обычной и сотовой телефонной связи всех этих населенных пунктов, ни в одном из них я не значился».

Я испытываю отвращение к романам с чужими женами. Это, должно быть, похоже на мою нелюбовь к скальным маршрутам в горах. Слишком большой представляется опасность, слишком сокрушительными — возможные последствия. Но это, скорее, отговорка. Смейтесь надо мной, сколько заблагорассудится, но мужская солидарность — это такой летательный аппарат, который возносит меня над пиками вожделения.