Однажды мы вместе гуляли по Иерусалиму, подошли и к Стене Плача. Пока мы с Леоном и Шарлем дожидались возвращения Эммы из женской половины, я заметил, что по небольшим различиям в темпе качания молящихся мужчин допустимо сделать предположение о различиях частот их постельных колебаний.
— Бога е…, — глядя на черные гнущиеся спины, грубо, не улыбаясь, ответил Леон.
Между прочим, мы сошлись с ним в отрицательном отношении к набирающим силу в Европе нападкам на Коран. Инстинктивно ощущая необходимость формулирования столь серьезных и позитивных взглядов сразу на английском языке — этой современной латыни человечества, я, краснея за свое слабое владение ею, изрек: «It is ridiculous, counterproductive and unfair to attack ancient manuscripts written fifteen, twenty and twenty five centuries ago. Hit modern interpretations». Леон снисходительно улыбнулся.
О нашем государстве: я предрекаю ему скромное, но несомненное величие. Частная инициатива в сочетании с объединяющей национальной идеей — это правильный комплект, а евреи делятся в моем понимании на две категории — на этой страны нынешних и будущих граждан и отходы еврейской истории. Сионизм — это стремление евреев не быть приживалками. Поэтому я — сионист, хуже Герцля!
О нашей религии: ортодоксальный иудаизм ведет к Освенциму, религиозный сионизм — к новой Иудейской войне.
О манипуляциях наших властей, перенаправивших в свое время поток российской еврейской эмиграции из Америки сюда: тот самый случай, когда неблаговидные действия порождают благородный результат.
О христианских сионистах — союз евреев-агностиков с евангелистами неизбежен, стиль жизни и тех и других практически одинаков, а спор о происхождении Вселенной можно отложить до встречи на том свете. Умершие точно знают, кто прав.
О наших писателях: рыцари заржавевшего первопроходчества, плюс — протухшего социализма, плюс — истерии под соусом Холокоста. Но прежде всего они — конформисты. Их конформизм сегодня, пояснил он, не ищет милостей исполнительной власти. Она в наше время и в наших условиях ни дать им, ни отнять у них ничего не в состоянии, то есть — бесполезна и безопасна одновременно. Верноподданность современного конформиста, чей этикет — бонтон богемного бомонда, должна выдерживать экзамен на преданность этой самой богеме, которая теперь меньше пьет, курит и балуется наркотиками, но по-прежнему пропагандирует несбыточные проекты, которые порядочному человеку оспаривать неудобно. А кроме того, заведует всемирным центром раздачи лавровых венков и компьютеризированным складским комплексом мирской славы.
Тут, поскольку Леон коснулся проблем в области, которую я склонен считать до определенной степени своей, я выскажу и некоторые собственные соображения. В идеале автору, который подобно мне видит в литературе прежде всего лишь или даже исключительно — предмет интеллектуальной роскоши, конечно же, лучше держаться подальше от политических страстей, в трясучке которых бьется современное ему общество. Но что делать такому автору со своей безвестностью? Ведь он подобен пешеходу, идущему вдоль рельс железной дороги и высокомерно глядящему на проносящийся мимо грохочущий локомотив, влекущий за собой наполненные читающей публикой вагоны. Пример: вот писатель, склонный к ипохондрии и психопатии. Книги его естественным образом ипохондрией и психопатией тоже пронизаны, именно они выгодно отличает его произведения от творчества других авторов. Но этого мало, чтобы привлечь и удерживать внимание публики, но если он, например, откажется подать руку политическому лидеру, объявит громкий бойкот кому-нибудь, то есть будет вести себя как классический пророк и психопат, у него несравненно больше шансов в борьбе за внимание общества. Особенно если характер его выступлений согласован с расписанием поезда, чей маршрут проходит через всю Европу, от пункта «О» в столице какой-нибудь скандинавской страны до пункта «М», расположенного где-нибудь в близости Гибралтарского пролива. Признаю, не стоит читать произведений писателя, который настолько глуп, что не способен к художественным талантам присовокупить элементарные навыки агента по сбыту собственной литературной продукции. Если я задумаюсь об известности, то над инструментарием ее достижения мне придется основательно поразмыслить. Но способен ли я к действиям такого рода? Не достаточно ли мне оставаться писателем одного внимательного, понимающего и сочувствующего мне читателя? Моей Эммы, конечно же, трусливо отгородившись от всех других людей фразой поэта, с всегдашней кажущейся легкостью стекшей с его пера на бумагу: «Люди верят только славе…». А здорово было бы, подумал я, если бы запретили вдруг кино, театры, телевизор, интернет и всех авторов, кроме меня, и тогда моя повесть об Эмме стала бы для человечества чем-то вроде Библии.
А вот высказывание Леона об израильских арабах: они как комары на задницах парочки, занимающейся любовью в лесу, — катаются верхом, едят и пьют вволю, смотрят трехмерное порно, но своим жужжанием и укусами портят удовольствие любящим. Впрочем, арабоненавистником он не был и в шутку с удовольствием повторял ответ Сергея Витте на вопрос Александра Третьего («Правда ли, что вы стоите за евреев?»): «Если вы не можете утопить их в море, дайте им жить».
Я, признаться, чуть не замер с открытым ртом, когда Шарль, наш скромняга Шарль, спросил, принципиально ли отличаются «наши арабы» от евреев в Европе? Я возмутился этим сравнением, но Леон только усмехнулся.
В свое время, еще до знакомства с Оме, мы все втроем, по очереди, прочли «Историю евреев» Джонсона, и Эмма как-то вспомнила, что родственник Оме, Курт Тухольски, там упоминался. Мы разыскали это место. «…исходившее слева печатное насилие играло на руку антисемитам. — Значилось в главе о Холокосте. — Многие из его (Тухольски) заявлений были сознательно рассчитаны на то, чтобы вызвать ярость у людей. «Нет в германской армии такого секрета, — писал он, — который я с готовностью не передал бы иностранной державе». Однако разъяренные люди, особенно если они не наделены красноречием и не способны ответить тем же, вполне могут дать ответ физически или проголосовать за тех, кто может; а Тухольски и его собратья сатирики злили не только профессиональных армейских офицеров, но и семьи бесчисленных резервистов, погибших на войне. А уж антисемитская и националистическая печать постарались, чтобы самые ядовитые насмешки Тухольски приобрели самую широкую известность». Мы поискали еще информацию о Тухольски в Интернете, и оттуда узнали, что он никогда не скрывал своего еврейского происхождения, но считал себя скорее немцем, чем евреем. Он был убежден, что фашизм победил в Германии надолго, его книги нацисты сожгли, потом его самого лишили гражданства и выслали за антигерманскую деятельность (1933). Он жил в Швеции и вскоре после того, как в шведском гражданстве ему было отказано, покончил с собой (1935). «Жалко все-таки немецкого холуя», — прокомментировал добрый Шарль, с легкостью позаимствовав терминологию из советских фильмов нашего детства.
Вообще, изменения, происходившие на моих глазах с мягким, от природы добрым Шарлем, не переставали меня удивлять — он в последнее время «сионизировался» и правел на глазах. Он заявил, что игнорирует арабское чувство чести, потому что единственной объединяющей их (арабов) идеей (двухсот с лишним миллионов человек) является вытеснить с мизерной части занимаемого ими немалого пространства горстку евреев, считающих себя этих самых арабов ближайшими семитами-родственниками. Он проникся недоверием и ревностью к евреям рассеяния, когда узнал, что решительно ничего не мешало им вернуться на родину в первые годы Британского мандата в Палестине, что англичане отвернулись впоследствии от сионисткой идеи не только из-за необходимости для них дружбы с арабами по экономическим соображениям, но и потому что сама сионистская идея, которую поддержал практическими шагами переселения лишь один процент евреев, обернулась смехотворным скоморошеством. «Народ плебеев, — сказал сомнительный еврей Шарль и желваки заиграли на его скулах, — а еще повторяют за русским писателем, что это русским нужно по капле выдавливать из себя раба». Даже всегда такой нейтральный при общении с мужем взгляд Эммы выразил живое внимание. Шарль, новейший символ возрождения еврейского духа, выглядел поистине грандиозно. Я улыбался, глядя на его запал, а он только разогревался, как оказалось, и заявил еще, что ничего не имеет против христиан, в которых видит последователей разросшейся ветви иудаизма, но не симпатизирует крещеным жидам. Конь леченый, вор прощенный и т. д. Когда он сказал это слово — «жидам» — я понял, что в свои еврейские корни он действительно верит, иначе не посмел бы так говорить, а значит и мне вполне позволено и даже не остается ничего другого, как только причислить его к «избранному народу». Пусть. Он заявил еще, что соглашающийся на вторичность — есть чернь. «Это ведь на уровне определения, — сказал он, — я тут от себя ничего не добавляю». Черт! Эммин роман с философией и для него, оказывается, не прошел даром!
