Итак, алхимики заявляли, что prima materia, первоматерия находится повсюду. Она считалась сущностью всех веществ, «субстратом», который «всегда остается одним и тем же».* Это была мировая душа, мировой дух, квинтэссенция, из которой произошли все элементы.

Эту-то вездесущую и все же неуловимую силу алхимики и пытались поймать и заключить в философском камне. Чтобы выделить первоматерию — которая была не только летучей, но и чрезвычайно хрупкой, — они растворяли самые разнообразные вещества. Эти операции требовали величайшей осторожности — осторожности, какую и не думают соблюдать обычные химики, когда растворяют различные тела в кислотах. «Химики разрушают, — говорили герметисты, — а мы строим; они убивают, а мы воскрешаем; они жгут огнем, а мы жжем водой».

Эта «жгучая вода» и представляла собой мифический универсальный растворитель — алкагест, впервые упомянутый Парацельсом. В трактате «О членах человеческого тела» он утверждает: «Есть также дух алкагест, очень хорошо влияющий на печень: он поддерживает, укрепляет и оберегает от болезней своим действием находящееся в его досягании… Те, кто желает воспользоваться таким лекарством, должны знать, как приготовить алкагест». А в книге «О природе вещей» Парацельс говорит об эликсире, который способствует созреванию металлов и делает их совершенными. Тождествен ли этот эликсир вышеупомянутому алкагесту, не сообщается.

Но все эти случайные замечания едва ли принесли бы алкагесту славу, если бы не знаменитый бельгийский врач Ян Баптист ван Гельмонт (1577 — 1644), рассказавший об этой таинственной субстанции новые чудеса. Именно он заявил об алкагесте — который именовал «новым чудесным снадобьем», «огненной водой», «адской водой», — как об универсальном растворителе. Ван Гельмонт писал: «Это соль, благословеннейшая и наисовершеннейшая изо всех солей; тайна ее изготовления превосходит человеческое разумение, и один лишь Бог может открыть ее избранному». Одним из таких избранных, разумеется, был сам ван Гельмонт, клятвенно заверяющий читателя, что ему удалось получить алкагест. Алкагест растворяет все, с чем соприкасается, «как теплая вода растворяет лед».

На протяжении всего XVII и первой половины XVIII века алкагест искали многие адепты, и один из них даже собрал целую библиотеку сочинений, посвященных универсальному растворителю. Алхимик Глаубер, первооткрыватель сульфата натрия (до сих пор известного под названием «глауберова соль»), считал, что открытое им вещество и есть этот чудесный эликсир. Адепты, как правило, считали слово «алкагест» анаграммой, шифром, скрывающим в себе тайну изготовления эликсира. Поэтому Глаубер и использовал щелочь (по-арабски — al-qili) — ощелочил селитру.

Исследования в этой области неустанно продолжались вплоть до середины XVIII века — до тех пор, пока алхимик Кункель не объявил: «Если алкагест растворяет все тела, то он растворит и сосуд, в котором содержится; если он растворяет кремень, то он обратит в жидкость и стеклянную реторту, ибо стекло делают из кремня. Об этом великом природном растворителе писали многие. Одни говорят, что его название означает «alkali est» — «это щелочь»; другие утверждают, что оно происходит от немецкого «All-Geist» — «универсальный дух», или от «all ist» — «это всё». Но я полагаю, что такого растворителя не существует, и называю его единственно истинным для него именем — «Alles L(gen ist», «все это ложь»». Кункель нанес алкагесту смертельный удар: после его декларации упоминания об универсальном растворителе уже не встречаются в алхимических текстах. Адептам, все еще мечтавшим добраться до первоматерии, пришлось направить свои поиски в другие области.

Во второй части «Романа о Розе» Жан де Мён (ок. 1240 — 1305) заставляет Природу жаловаться на глупость и бестолковость тех алхимиков, которые ограничиваются в своей работе лишь механическими процедурами. Мён не сомневается в том, что изготовить золото возможно, но упрекает адептов за пренебрежение к духовной стороне «великого делания». Наука, лишенная морали, лишена для него и мудрости, и сама природа стыдится таких «ученых». Вместо того, чтобы следовать природе, они доверяются «многозначительным словам и парафразам».

Джеффри Чосер (1340? - 1400), который перевел «Роман о Розе» на английский язык, настроен более скептично. В «Прологе слуги каноника» мы читаем:

Уже в эпоху Возрождения некоторые авторы осуждали алхимию, объявляя это «великое искусство» иллюзией и химерой. Самые яростные нападки раздавались с протестантского Севера. Здесь шли процессы обмирщения, церковь теряла власть, имущество ее конфисковали, монастыри закрывали. Для тех, кто стремился к уединению и созерцательной жизни, это было нелегкое время. Набиравшая силу буржуазия превыше всего ценила здравый смысл. То, что церковь прежде называла грехом, буржуа теперь стали именовать глупостью. Католики объединились с протестантами в борьбе против человеческой глупости — и находили ее проявления повсюду. Язвительные сатирики не щадили ни магов, ни, тем более, алхимиков. Благодаря изобретению книгопечатания алхимические трактаты стали доступны более широкой публике, и многие из тех, кто прежде слепо восхищался герметическим искусством, теперь, прочитав работы мастеров, сочли их глупыми и претенциозными.

Эразм Роттердамский (1467 — 1536), остроумием и легкостью пера превосходивший большинство своих современников, показывает в диалоге «Алхимия», что «нет смертного, который был бы разумен во всякий час или не имел своих слабостей». Алхимик ставит опыты на деньги некоего Бальбина — «ученейшего» старика, который «до крайности скуп на слова», — находя все новые и новые способы выманивать деньги у своего молчаливого друга. Чем больше Бальбин вкладывает в эту авантюру, тем теснее он привязывается к мошеннику, цепляясь за него, как азартный игрок за свои кости. Сперва алхимик просит деньги на покупку глиняной и стеклянной посуды, угля и прочего оборудования. Затем расходы возрастают. Потерпев неудачу, алхимик советует своему набожному приятелю послать в дар Богородице несколько золотых, ибо, утверждает он, «алхимия — священное искусство, и для успеха необходима благосклонность небес». Алхимик берется собственноручно доставить приношение в храм, но, разумеется, оставляет его в кабаке. Вернувшись, он снова берется за опыты — и опять неудачно. Оплакивая свое невезение, он сообщает Бальбину: «При дворе пронюхали, что мы с тобою делаем; не иначе как быть мне в тюрьме, и очень скоро… Упрячут меня в башню и до конца дней заставят трудиться на тех, ради кого и пальцем шевельнуть неохота». Ученый Бальбин начинает ломать голову, как защитить друга и отвести от него опасность.

Алхимик предлагает подкупить придворных, ибо они «жадны до денег». Так Бальбин теряет еще тридцать золотых. Наконец, алхимик ввязывается в неприятную историю: его застукали с женой соседа. Этот случай дает ему новую возможность облегчить кошелек Бальбина. Наконец, мошенника разоблачают, но теперь Бальбину ничего не остается, как дать тому денег на дорогу, чтобы поскорее отделаться от него. Эразму отлично удается портрет мудрого дурака, легковерного и наивного. Молчаливый и глубокомысленный Бальбин воплощает в себе особый тип глупца, ускользнувший от вниманиее менее наблюдательных современников великого сатирика. И впрямь, ученость и благоразумие могут отлично уживаться с глупостью.*