— Кто же такой? — спросил Поленов.

— Муркин. Теперь голова в Шелонске.

— Муркин?

— Да. Раньше на площади пивом торговал. В засаленном пиджачишке еще ходил, будто беднее его в Шелонске и не было.

— Маскировался. Значит, плохой он для народа?

— Такой — уж худшего и искать не надо, — быстро отозвалась молодуха. — Ему-то простительно: говорят, из бывших он. А вот Калачников Петр Петрович!.. — Она покачала головой. — И тот у немцев теперь. Говорят, у помещика Коха да у самого обера первый гость.

Пришла очередь удивиться Поленову:

— Калачников? И он остался?

— Остался. Говорят, что нарочно. И машину наши к дому подали, а он не поехал. Говорят, что больным прикинулся. А немцы пришли — он их с хлебом-солью…

— Мама, а к нам опять полицаи идут, — сказал, подходя к окну, мальчик.

— Опять нелегкая их несет! — зло проговорила женщина. Она быстро схватила половину круглого хлеба, который только что положила на стол, и упрятала его в шкафчик над умывальником.

Никита Иванович успел моргнуть Тане: начинается!..

В дом вошли трое полицаев с зелеными повязками на рукавах и немецкими буквами «RP», что означало «русский полицай».

— Это что за гости? — спросил один из полицаев, вероятно старший, с конопатым лицом и заостренным красноватым носом. — Что за гости, спрашиваю?

— Проезжие, — ответила хозяйка.

— Много тут проезжих по дорогам шляется! — крикнул ей полицай. И к Поленову: — Кто такой? Откуда едешь? Куда?

— Да что ты так часто тараторишь? Дай хоть с духом собраться!

— Я тебе соберусь с духом! — прикрикнул полицай. — Я из тебя последний вышибу!

— Ну? — Поленов с издевкой посмотрел на него.

— Кажи документы! — приказал полицай. — А то у нас недолго: можем быстро направить в могилевскую губернию!

— Эка! Какие права у тебя, а! — в тон ему, грубовато сказал Поленов.

Хозяйка молча, но с нескрываемым интересом наблюдала за всей этой сценой; было видно, что она сочувствует Никите Ивановичу и его дочери.

Поленов неторопливо полез за пазуху, извлек тощий бумажник и, порывшись, достал помятую бумагу. Полицай долго вертел ее, несколько раз перечитал; гримасой скользнула по лицу улыбка.

— Издалека едешь-то? — уже совсем иначе — мягко и не зло — спросил он.

— Издалека. Там, где были, теперь нет! Все кончилось… Вызвал нас большой немецкий начальник и вежливо, не в пример тебе, сказал: «Поезжайте, господин Поленов Никита Иванович, такие люди нам сейчас будут очень нужны!»

— И куда?

— Далеко. Километров сорок за Шелонск.

— А у нас остаться не хочешь?

— Кем?

— Полицаем.

Таня презрительно скривила губы и сказала пренебрежительно, через нос:

— Не соглашайся, батька! Они небось раньше большевикам подпевали. А мы как-никак от большевиков пострадавшие. Соглашайся на начальника полиции — я в хорошем доме жить хочу!

— Начальником полиции, пожалуй, согласен, — серьезным тоном ответил Поленов.

— Начальник полиции у нас есть, — сказал полицай. — Он тоже в тюрьме сидел. Не один раз.

— По политическому?

— Нет, за всякие другие дела.

Полицай козырнул. Никита Иванович так и не понял, на какой лад он приветствовал: на немецкий или на дореволюционный русский. Он вышел за дверь, а вслед за ним покинули комнату и другие полицаи.

Поленов обернулся к хозяйке дома, улыбнулся: мол, смотри, как ловко я их провел! И в этот же момент уловил, что потускневшие было глаза хозяйки наполнены гневом. Ее взгляд говорил лучше слов: «И какой же ты мерзавец!» А что ей можно ответить? Что он никакого отношения не имеет к кулаку Никите Поленову? Женщина ткнулась головой в подушку и заплакала. Произнеся как можно мягче слово «до свидания», Поленов поклонился и вышел из комнаты. Таня последовала за ним.

— Я представляю ее настроение! — сочувственно произнесла Таня. — Приютила, обогрела нас, как людей, все, что думала, сказала, а мы, оказывается, самые последние на свете мерзавцы! Ох, и должность у нас!.. Я бы на ее месте в глаза нам наплевала!

— Ничего, Танька, вот война закончится, приедем мы к бывшей староверке, к этой вот женщине и скажем им так: «Спасибо вам, дорогие! Ваша ненависть в те дни здорово ободряла нас. Какие вы молодцы!»

Они свернули в проулок и опять выехали на полевую дорожку. Поленов осмотрелся по сторонам, обернулся к Тане и тихо заговорил:

— Смотри, что творится на свете, Танюха. Муркин — городской голова! Отец у него каким-то большим начальником в Питере был. Для фашистов проходимцы — сущий клад… Меня не удивляет Муркин: он из бывших. А вот Калачников Петр Петрович… Любой клятвой за него поручился бы, голову бы на плаху положил!..

— Вот и остался бы без головы, батька!

— Это верно.

— А здорово я тебя в начальники полиции чуть было не выдвинула! — оживилась Таня.

— Здорово! Ты у меня просто молодец, Танюха! Ты им дала понять: мы такие отпетые негодяи, что нам мерзавчиками нельзя быть, давай сразу полных мерзавцев!

Поленов подстегнул лошадь.

— Но! — крикнул он. И совсем тихо: — Скоро и тебя, Соколик, из-за нас не пустят в теплый хлев. Из-за таких «мерзавцев», как мы с Танькой, придется тебе ночевать под открытым небом и в дождь, и в холод!..

Трое суток уже находился в пути Никита Поленов. Много слез видел он на глазах людей, много страшных рассказов выслушал. Запомнил их Поленов на всю жизнь. Строже стала и Таня; она реже шутила и частенько вздыхала про себя: дела-то куда труднее, чем она предполагала ранее.

К исходу третьих суток они завернули в лес. Чем дальше от дороги, тем глуше, сумрачнее, холоднее. Дорога давно не езженная и не хоженная. Ели нахохлились и навесили над дорогой свои тяжелые сучья.

Даже Соколик ступал неуверенно, точно прощупывал, что находится у него под ногами.

Показалась просека с давно выкорчеванными пнями — ямы успели позарасти травой и папоротником. Поленов повернул лошадь на просеку. Ехать стало труднее: ни колеи, ни следа.

Глушь словно тайга сибирская…

Но и просека не удовлетворила Поленова. Он повернул лошадь вправо; теперь колеса телеги подминали высокий пожелтевший папоротник, ломали сучья у разросшихся кустов можжевельника.

— Приехали, — тихо проговорил Поленов. — Слезай, Танька.

Он распряг лошадь и пустил ее пастись по рыжей, огрубевшей от осенней непогоды траве. Никита Иванович стамеской оторвал доски у задка телеги. Таня подошла к Поленову, наклонилась, не могла скрыть восторга.

— Смотри, батька, совсем не видно, где мы рацию спрятали! — сказала она.

— Загладилось — любо посмотреть! — согласился Поленов.

Он отнял дощечку с задка телеги, извлек миниатюрную рацию и такие же, похожие на спичечные коробки батареи.

— Ну как, дочка, поймаешь? — спросил Никита Иванович, устанавливая рацию на овчине под телегой.

— Знаешь что!.. — обиженно начала Таня и не закончила фразу: сейчас девушка отчетливо поняла, что она уже не простая пассажирка, украшающая легенду разведчика, а очень нужный, полезный, прямо-таки незаменимый помощник.

Но рация не работала. Таня крутила ручки настройки; туго заплетенная косичка девушки наползла на лоб; Таня сбросила платок и сидела с обнаженной головой, хмурясь и шевеля губами.

— А такую рацию вы у себя изучали? — ласково, чтобы не обидеть девушку, спросил Никита Иванович.

Она метнула суровый взгляд и бросила:

— Какие нужно, такие и изучали…

Таня все больше сердилась.

— Думаешь, что все так просто, раз — и готово! Это тебе не гвоздь в подкову заколотить!

— Ладно, ладно, Танюха. Не брюзжи, ты же не старуха какая-нибудь…

— А ты шифруй, открытый текст я передавать не буду! — огрызнулась Таня.

«Зашифровать-то можно, а вот как передать? — Никита Иванович с беспокойством поглядывал на девушку, но вслух вопросы уже не задавал. Думал про себя. — Неужели ничего не получится у Танюшки? Все возможно, и не у таких мастеров иногда промах получается, не дай бог! Что тогда? Кому нужен разведчик, имеющий ценные сведения, передать которые он не может? И главное — ждут там, в штабе, сам полковник сидит у рации… Сейчас, вот в эти минуты…»