— Танька, приготовиться: деревня! — сказал Никита Иванович.

— А что мне готовиться, в деревне я бывала! — ответила она, поправляя большой шерстяной платок и обнажая тонкую тугую косичку.

— Деревня-то староверская! Вперед батьки в пекло не суйся, смотри на меня, старайся все делать так, как буду делать я. Лет двенадцать я не был у староверов. Говорят, изменились они, а может, и не все. Может, при немцах восстановили все свои порядки и обычаи…

— Приедем — увидим.

В гору подниматься труднее, но конь был сильный и лихо тянул повозку по малоезженой песчаной дороге. Воздух какой-то прозрачный и звонкий — такой звонкий, что даже колодезный журавль доносит в поле из деревни жалобный и протяжный стон.

Никита Иванович выбрал дом-пятистенок, обшитый тесом, с затейливой резьбой, двойными рамами и балконом: люди живут побогаче, лучше поймут своего брата кулака. В комнате Поленов не спеша снял шапку и размашисто перекрестился двуперстым староверским крестом, слегка поклонился женщине, которая сидела у окна и пряла из темной серой пакли толстые неровные нитки; льняная кожура осыпалась при прядении, шероховатым пятном лежала на выцветшей синей юбке.

— Добрый день, хозяюшка, — сказал Поленов.

— Здравствуйте, — ответила хозяйка, недоверчиво посматривая на гостей. — Беженцы?

— Что-то вроде. Нет ли чего покушать, хозяюшка?

— Проходите да садитесь. Чем-нибудь покормлю.

Женщина достала из печки горшок со щами и большую миску с вареной нечищеной картошкой. Потом вышла за дверь и вернулась с тарелкой квашеной капусты.

— Из мирской чашки не потчуй, хозяюшка. Сам старовер, свою тарелку вожу, — сказал Поленов, развязывая мешок, где хранились тарелки и чашки его и Тани.

— Ты что, папаша, с луны свалился? — в голосе хозяйки послышалось явное недовольство. — Да мы уж забыть успели, что такое мирская чашка и тарелка!

— Неужто все позабыли? — спросил Поленов и поморщился.

— А что помнить-то?

— Да мало ли что? Обычай-то у нас длинный: кажись, с Петра идет, — сказал Никита Иванович, стараясь выговаривать слова с деревенской интонацией.

— Вот уж и обычай! — укоризненно проговорила женщина. — Волосы «под горшок» стричь, к бороде ни ножницами, ни бритвой не прикасаться!

— А чем все это плохо? — отстаивал староверские привычки Никита Иванович.

— Да тем, что вы, мужики-староверы, раньше на медведей походили! — рассердилась женщина. — Ей богу, гражданин, вы такое говорите, как будто и на самом деле с луны упали!

— С луны не с луны, а из ссылки возвращаюсь, потому многого и не знаю и дивлюсь этому, хозяюшка!

— Где же вы были?

— Кулаки мы. Вот немцы освободили. Теперь с дочкой домой возвращаемся.

— И что же делать собираетесь? Дома-то?

— Дом верну, земельку заберу, скот, плуги, бороны тож. Хозяином опять стану! Хватит, помыкался по белу свету!

— А из какой деревни будете?

— Любцы. Тихая такая деревенька. И дом у меня над речкой. Большой, пятистенный…

— Сожгли ваши Любцы немцы!

— Построить заставлю!

— Кто же строить для вас будет?

— Как это кто? Любецкие мужики! Они меня из Любцов вытурили в тридцать втором, а сейчас пущай строят!

— Вот оно что! — проговорила женщина и отвела глаза в сторону.

Не успел Никита Иванович проронить и слова, как хозяйка, собрав со стола картошку и щи, водворила их на прежнее место в печке, а капусту отнесла в чулан.

— Да от тебя махоркой несет! — сказала она, потягивая носом. — У меня муж настоящий старовер: табачный запах для него хуже смертельного газа. Уходите, гости дорогие, муж у меня с норовом!

«Вот так случай! — думал Поленов. — Плохой из меня получается разведчик!» А Таня, словно угадав его мысли, уже на улице весело проговорила:

— Первый блин, батька, всегда комом выходит.

— Правда, дочка, — согласился Поленов.

А когда они проехали деревню, Никита Иванович обернулся к девушке и, покачав головой, сказал:

— Оказывается, с нашим кулацким происхождением, Танька, далеко не уедешь даже на оккупированной территории!..

Соколик шел медленно, вразвалку. Настроение у Поленова портилось. Ему будет очень трудно, об этом он знал и ранее, но, видимо, труднее, чем он предполагал: надо выдавать себя за врага Советской власти и самоотверженно, самозабвенно работать на Советскую власть, целых полгода жить двойной жизнью, иметь два лица и одну душу.

Но кто-то должен выполнять и эту работу…

Люди не рождаются сразу разведчиками, как не рождаются готовые актеры, инженеры, врачи. Их ведут в жизнь знания, опыт, труд и талант. И все же сравнить их с разведчиками нельзя; дело, которое выполнял Поленов, требовало чего-то особенного: природного дара, нюха. Никита Иванович и сам толком не знал, есть ли у него такой нюх.

Из леса полевая дорожка вывела их на широкое прямое шоссе. Пятьсот метров до моста через речку, а за речкой село, разбросавшее дома да избушки на полкилометра. Соколик прибавил шагу; бока его вздрагивали, уздечка звенела — сытый конь задорно крутил головой.

Поленов подъехал к крайнему дому и остановил коня.

— Ты себя больше не выдавай за старовера, — прошептала Таня, — опять в галошу сядешь!

— Цыплята курицу не учат, — огрызнулся Поленов.

— Я бабушку научила грамоте, когда ей было почти девяносто лет. Значит, учат!

— Твоя бабушка редкий оригинал: специально не училась и не умирала, чтобы цыпленка дождаться, — уже добродушно сказал Никита Иванович.

В доме они застали женщину лет под сорок и старуху лет за восемьдесят, маленькую девочку и мальчонку, года на три ее старше. Дети что-то строили из палочек; заметив чужих людей, они прекратили игры.

— Здравствуйте! — Поленов снял шапку. — Погреться можно?

— Почему же нельзя, — ответила молодая женщина. — Тепло у нас пока налогом не облагается.

— Почему «пока»?

Женщина взглянула на него.

— Может, и на трубу налог будет. Сейчас налог устанавливают все кому не лень: староста, бургомистр, полицай!.. Вы-то откуда будете? — спохватилась женщина.

— С торфоразработок вот возвращаемся. Работы там больше нет. И в городе не могли устроиться, — ответ прозвучал искренне, доверительно.

— Нам не сладко, а в городе еще хуже! — женщина сокрушенно вздохнула и подставила Поленову табурет.

Никита Иванович придвинул ногой табурет к Тане, а сам присел на край скамейки у печки.

— Так говорите, много налогов? — продолжал расспрашивать Поленов.

— Могло быть и больше, — женщина болезненно улыбнулась. — За воздух тоже пока не платим. Да и за солнце не берут…

— Барин в крепостное время того не брал, — перебила старуха.

— Вон с гектара пашни подай, говорят, пятьдесят пудов, — сказала молодая.

— А сколь собрали? — спросил Поленов.

— У нас не Украина. Да и на Украине столь не каждый год собирают. Родилось у нас пудов пятьдесят, ну, от горя шестьдесят! Почти все и забирают…

Никита Иванович сочувственно покачал головой.

— С коровы триста пятьдесят литров молока, — изливала свое горе молодуха, — а надоим, дай бог, четыреста. С курицы, говорят, неси двести яиц; найти бы такую курицу, которая несет столько яиц!..

— Наши и по полторы сотни не снесут, — прошамкала старуха, убирая со стола картофельную шелуху.

— А деньгами сколь! По сто рублей с едока, по двести рублей с коровы, по сто рублей за собаку, по десять рублей за кошку. Во всем селе не сыщешь сейчас ни курицы, ни собаки, ни кошки… Позабыли, как и петух по утрам поет!

— Петух не курица, — заметил Никита Иванович, — или и с него яйца?

— А им что? И за него неси двести яиц в год и деньги плати. Дорогим стало для нас «ку-ка-ре-ку».

— Плохо вы живете.

— Живем — хуже и жить нельзя! — оказала молодуха и вяло, безнадежно махнула рукой.

— А кто же собирает: полицаи или старосты?

— Собирают и полицаи, и старосты, а устанавливает немецкий комендант. Есть такой обер Хельман. А у него в помощниках, прости господи, наш, русский.