«Прежде всего — оценка достоверности: насколько соответствует действительности то, о чём пробубнил в эфир немецкий радист? Пятеро красных сдались. Ложь! Что угодно могло случиться: взять в плен обессиленных, раненых, может даже, безоружных — это я ещё допускаю, но, чтобы «сдались», дудки!»
Он размеренно взмахивал палками, каждый раз во время толчка ощущая рывок верёвки, обмотанной вокруг талии. Вторым шёл старшина. Длинное скольжение не удавалось — мешала страховка. Но иначе было нельзя — метель не утихала.
«Может, немец от радости преувеличил? Тогда наоборот — «дерзкая вылазка в сложнейших метеоусловиях, быстротечное боестолкновение, героизм личного состава!», а здесь — пришли и «сдались». Второе. О каких бумагах шла речь? По всем законам радиосвязи в режиме передачи открытым текстом необходим кодовый сленг, и немцы всегда тщательно его придерживались. Сказал бы «груз» или какую-то белиберду — «филин прилетел»... Речь же идёт не о соленых огурцах — о важнейших вещах, из-за которых мы и отправились в такую даль, и они это прекрасно понимают. А тут открытым текстом, на всю Арктику — «техдокументация»! Вторая неувязочка... Может, они сделали это умышленно и даже демонстративно? Что же получается?! Под диктовку? Тогда кто на метеостанции? Ребус. Группа Чёрного? Больше некому».
«Итак, концы с концами не сходятся, два логических прокола за такой малый промежуток. Первое утверждение явно ложное. Второе? Возможны различные толкования. Но форма сообщения в эфире явно неподходяща. С какой целью? Навести на мысль, что метеостанция в наших руках... Если второе утверждение — истинно, тогда «бумаги» тоже наши. А если это «деза», рассчитанная именно на меня? Какого чёрта им понадобилось перетаскивать это добро с места на место? Может, они уже успели наложить в штаны и готовятся к эвакуации? Тогда — ближе к фиорду. Так что? Полдела сделано? Не слишком ли просто? Боя всё равно не избежать. Машину нужно брать по-любому. Ладно, на месте разберёмся!»
Они успели достичь намеченного рубежа и рассредоточиться раньше, чем из барака начали выскакивать белые фигуры. Немцы на ходу надевали лыжи и пытались поддерживать какое-то подобие строя.
Метель ещё не угомонилась, но ветер заметно ослабел. Видимость улучшилась. Ещё четверть часа, и всё должно утихнуть. Именно на это время и рассчитывал майор Гревер, посылая штурмовую группу на пост.
Гревер не сомневался, что пост захвачен вражескими десантниками.
Но он опоздал.
«Их всего десять, можно спокойно прицелиться».
Ткачук видел немного слева и позади себя Сиротина. Тот был наготове. Уложил пленного гауптмана лицом в снег, чтобы не вздумал орать. Но немец был тих и послушен. Справа, невидимые отсюда, затаились Джафар и Гаральд.
Вот она — цель! Сколько всего пережито на пути к ней, пора ставить точку. Никакого волнения Ткачук не испытывал, он был настоящий солдат — хладнокровный, сосредоточенный, расчётливый. Он знал, что победа достанется дорогой ценой, и все они были готовы платить самым дорогим, не чувствуя усталость, не замечая смерть, боясь только одного — упустить миг, когда надо спасти товарища, подстраховать, прикрыть...
Последние секунды тишины. А за ними... Взмах руки Щербо...
Бешено затарахтели автоматы.
В спину фашистам поддали жару Гаральд и Джафар.
Немцы даже не успели опомниться, залечь, — изумлённые лица, предсмертные конвульсии, агония.
Ткачук стремглав бросился к двери, перепрыгнув через несколько трупов. Его переполняла сдерживаемая ярость. Как можно быстрее выбраться из-под липкой снежной пелены навстречу безудержной жестокости рукопашного боя.
Он достиг ступеней, нарочно опередив Щерба, стараясь прикрыть собой от всех опасных сюрпризов, и уже преодолел три из шести ступенек, ведущих к двери, как тонкий треск автоматной очереди внезапно разорвал тишину.
За его спиной кто-то из немцев последним предсмертным усилием поднял автомат и нажал на курок...
Что-то тупое и ледяное ударило в спину, раздирая грудь, перехватывая дыхание. Почему-то слишком быстро полетели навстречу обледенелые ступени...
Джафар и Гаральд пытались прорваться через «кухонную» дверь. Здесь они наткнулись на неожиданный отпор. За их передвижением, видимо, следили из какого-то окошка-иллюминатора. Когда они рванули к двери, оттуда ударили очереди — прямо через дверь. Они не стали терять время на подавление сопротивления, отступили к слепому торцу и попробовали влезть в дом через окно на чердаке с помощью верёвки, как это пытался сделать Валеев полсуток тому. К сожалению, это требовало времени.
Резкой автоматной очередью Щербо уложил на лёд убийцу Ткачука. Вторую очередь всадил в дверь и бросился к другу. Помочь Ткачуку... Нет — мгновенная смерть. Ударом ноги выбил дверь и ворвался в коридор. Спиной ощущал позади Сиротина, теперь парнишка должен был прикрывать ему спину.
В коротком аппендиксе, где он оказался, никого не было, кроме судорожно скорчившегося у стены немца. Щербо всадил в умирающего врага короткую очередь. Поднялся почти в полный рост, заглянул за угол. Пригнулся, послал вдоль коридора длинную очередь. Где-то справа, совсем близко, услышал частую, беспорядочную стрельбу. «Внутри кто-то лупит. Кто? Байда?! Неужели вышло?.. Старшину задержал пулемёт у входа... А Джафар? Шмаляют справа, но это не он... Нужно туда, иначе они успеют дать «sos»! И «машинка» может накрыться... Вдвоём Байда с Валеевым не справятся... А мы?.. Не успеваем!»
61
Через шесть часов Смага очнулся. Почувствовал, что может пошевелить головой. Осторожно попробовал осмотреться, всё ещё до конца не веря в то, что сидит в помещении и крутит головой, а вокруг — ни снега, ни льда, и ладони чувствуют шершавое тепло дерева.
... После того, как петляя ледником, контуженный, в полубеспамятстве, Смага набрёл на немецкий барак и сквозь снежную завируху углядел, наконец, смутные очертания, силы покинули его окончательно. Он автоматически передвигал ноги, и единственной мыслью было не упасть. Он брёл, не таясь, метель, набиравшая силу с каждой минутой, скрывала его от чужих глаз. Увидев возле барака чьи-то мечущиеся силуэты, остановился, с трудом передёрнул затвор. Потом справа, на противоположной стороне, услышал стрельбу, подумал, что это как нельзя кстати и попробовал ускорить шаг.
Подошёл к торцу барака и удивился, что до сих пор не встретил сопротивления. Уставился на лестницу, которая вела к распахнутому окну на чердаке. Безотчётно поставил ногу на перекладину. Все чувства исчезли, словно вымерзли, исчезло всё, кроме одной-единственной цели: надо, во что бы то ни стало надо залезть на чердак и затаиться...
«Ну и дела... — он вспомнил, как из последних сил сбросил лестницу вниз, потом окоченевшими руками дёргал засов. — Вот балда, видать, голова тогда была напрочь отморожена... Они же могли легко догадаться. Наверное, что-то помешало... А что тут у нас вокруг? Да тут целый дворец!..»
Хотя глаза автоматически выхватывали детали, которые фиксировал мозг, он чувствовал себя необычно — впервые за трое суток лицо не секли полярные ветры.
«Всё из сухой сосны, комфорт... В крыше все щели зашпаклёваны, — по-хозяйски... Здесь-то это вовсе не лишнее — снежная пыль проникает в щели даже незаметные глазу, а в дырку от гвоздя метель за сутки нанесёт метровый сугроб... Ну что, Владимир Алексеевич, раскатаем этот тевтонский дворец? Нельзя, нет, нельзя! Не для того я здесь!»
Выбрался из-под груды спальников, аккуратно сложенных под одним из скатов чердака, стал на четвереньки и принялся искать люк...
Затрещали близкие выстрелы. По тому, как беспорядочно заметались немцы, Смага решил, что они вконец перепуганы.
С жалобным звоном посыпалось стекло. Гомон, брань... Кто-то проорал по-немецки: «Погасите свет!»
Смага дождался своего часа.
Стрельба ширилась, теперь тарахтело со всех сторон. Он быстро справился с замком, откинул крышку и глянул вниз. Лестница прислонена к лазу. Начал быстро спускаться.
