И вдруг слева, почти на границе сектора, доступного взгляду Щерба, поднялась в полный рост белая фигура и подняла автомат.

Сиротин! Щербе хотелось закричать, остановить! Но в ту же секунду воздух разрезала густая автоматная очередь.

Горячий и крепкий кофе, гренки — повар умеет делать их сочными и в меру хрустящими, мёд, джем, масло, сыр. Белоснежная салфетка. Хотя мёд искусственный, а молоко — порошковое, и не было розеток для мёда и джема, да и молочник был отнюдь не серебряный, Гревер ощущал в сервировке завтрака утончённость многовековой культуры. Утренний ритуал выгодно контрастировал с его воспоминаниями о тех далёких голодных временах, когда он, бывший фронтовик, скитался по стране, пил эрзац-кофе из фаянсовых кружечек, ел чёрствое печенье в привокзальных буфетах и мочился на холодные блестящие рельсы, убегавшие в туманную даль. Тогда он мечтал о таких завтраках — калорийных, вкусных, изысканных, от которых в желудке разливается приятное тепло, а на губах остаётся привкус настоящего кофе. Их заключительным актом была сигара.

Ну, вот, майор Зепп Гревер готов к работе. А день обещает быть утомительным.

... Всё. Конец. Засветились. Утрачено главное условие, при котором мы могли использовать свой шанс — внезапность.

Он знал, что произойдёт через несколько минут. Их наблюдательный пункт зажмут в плотное полукольцо и будут стараться прижать к краю плато, или начнут выдавливать на юго-запад к фиорду — единственный путь, которым они сюда добрались, отрежут оставшиеся на метеостанции. А там, наверняка, наберётся полтора десятка человек... И с двумя пулемётами... Погонят нас, как щенков...

Стоп! Капитуляции перед обстоятельствами не будет. Не спеши. Надо испробовать всё.

Он заметил, как у барака вдруг засуетились. Наверно, оттуда внимательно наблюдали за обеими группами захвата и видели, как белая фигура пронзила автоматной очередью холодный воздух, как натолкнулся на пулю первый из пяти, медленно осел на снег второй... Остальные залегли, не успев понять, что же случилось. А фигура исчезла.

Английский пилот, которому удалось быстро отцепить лямки парашюта, проваливаясь в снег, с максимально возможной скоростью инстинктивно кинулся в сторону нежданного спасителя. Он падал, пытался бежать зигзагом, спеша оторваться как можно дальше от преследователей. А те, открыв беспорядочную стрельбу, взвихрили снежную пыль и вдруг начали отступать.

По ушам Щербо ударило яростно брошенное Байдой «...т-твою мать!» — и тут он услышал тихий шорох из бокового лаза. В нору сначала протиснулся Сиротин, а следом — запыхавшийся, ошалевший от пережитых волнений англичанин. Последним появился Джафар, который, бросив на Щербо быстрый виноватый взгляд, понурился.

— Я виноват, товарищ майор, — сделав ударение на «я», твёрдо произнёс он.

Щербо, силясь унять боль в сердце, услышал голос Назарова — тот тихо поминал селезёнку и прочие потроха «сынка Сиротина».

— Отставить разговоры, — жёстко скомандовал он, обрывая в себе и других сумятицу и беспокойство. Ощупал глазами пилота, ещё не до конца поверившего в своё спасение. Попытался оценить способности, силу и выносливость этого «сюрприза», который так внезапно свалился с неба и так резко изменил ход событий. Каждого из тех, кто стоял перед командиром, вдруг кольнуло острое и тревожное предчувствие грядущей схватки.

Гревер открыл дверь каморки радиста, наполненной клёкотом рации. Отсюда в голосовом режиме поддерживалась связь с основным объектом. Он с недовольством поймал себя на мысли, что основной объект — дивизион Эрслебена. Это раздражало, потому что он и до сих пор не желал сознаться даже самому себе: метеообеспечение рейда «Шеера» — это лишь побочное задание их объекта, обозначенного на абверовских картах романтичным кодом «Айсблюме».

В углу сидел телефонист и грыз галету. «Он всё время мёрзнет и потому постоянно хочет есть. Только эти два чувства заполняют его мозг. Кажется, его фамилия Бегель... Да, Фриц Бегель». Радист остался сидеть, вслушиваясь в таящийся за наушниками эфир, а телефонист-ефрейтор вскочил на ноги и вытянулся, безуспешно пытаясь проглотить непрожёванную галету. Гревер вдруг увидел на лице Бегеля то, на что раньше не обращал внимания: обмороженные скулы, красную полоску на веках. «Снежный конъюнктивит! Зайчиков нахватался». Он хотел было произнести назидательную речь о необходимости носить тёмные очки со светофильтрами при солнечной погоде и о выполнении полевых уставов и инструкций, но почему-то передумал и только махнул рукой, разрешив Фрицу Бегелю сесть и заняться делом.

В памяти почему-то возник Берлин, телетайпный центр ОКВ на Бендлерштрассе, куда дважды в неделю Эрслебен передавал разведданные за его, Гревера, подписью. Тишину нарушало только стрекотание телетайпов — они автоматически дешифруют получаемые депеши... Ковровые дорожки, изысканно аскетичная обстановка. Трое дежурных офицеры и десять девушек-телеграфисток. В серых халатиках, под которыми угадывается полное отсутствие одежды. И мягкое тепло, тепло женского тела…

Нет, к черту! День явно начинается ни за здравие, ни за упокой. На тепло потянуло!

« — Генерал Нобиль, думали ли вы о горячей ванне на Большой земле, когда покидали своих товарищей на льдине?

— Думал.

— В таком случае, вы виновны, — произнёс норвежец Руаль Амундсен, едва разжимая жёсткие бескровные губы».

Вы правы, командор Амундсен. Среди вечных льдов нельзя думать о тепле. Нужно убедить себя, что ты родился среди льдин, в замкнутом безлюдном пространстве, никогда не знавшем ничего, кроме вечного холода, ветра и безмолвия необозримых ледяных полей. Надо выбросить из головы, что где-то в мире растут зелёные деревья, порхают бабочки, накрапывает тёплый дождь и плещется ласковое море, а люди слушают музыку, а не скулёж ветра в растяжках антенн. Выкинуть из головы! Только тогда не спятишь.

И тут к нему вернулась мысль, которую он всячески гнал от себя. Эта мысль настигла его внезапно и, кроме горького раздражения, отозвалась усталостью всего естества — измученного тремя экспедициями тела. Мысль, на которую хотелось закрыть глаза и не открывать их, пока он здесь, на этом диком арктическом куске суши.

«На острове появились вражеские диверсанты!»

Время блефовать ещё не наступило. Пустить одного — не поверят, продолжат поиски. Здесь, наверняка, сидят крепкие ребята. Они не признают игры в поддавки. Поэтому — всё должно быть максимально правдоподобно, они должны поверить, что преследуют всю группу, и эта группа на острове одна. Но вот удастся ли их сбить с панталыку? На войне, как на войне, любые расчёты могут оказаться напрасными, потому что действительность рушит их, как карточные домики. Он знал это лучше, чем кто-либо.

— Чёрный, Крапович, Смага, Гвоздь, Щербань. Скрытно выдвигайтесь к тропе, на триста метров западнее. Сейчас они начнут преследование. Дайте себя обнаружить. Но скромно, без нахальства. Уводите их, огибая ледоспад слева, коридором. Как можно дальше. Направление — север. Союзник... берёте с собой. — Он ещё раз критически оглядел англичанина. — Таким, каков есть, без лыж, маскхалата... с пистолетом. Чёрный, поставь его на лыжи позади себя. И пусть держится покрепче. Будет дразнить фашистов в бога душу мать. Ты это сможешь, я знаю. Нас не искать. Действуйте по обстоятельствам, самостоятельно. Задачу знаете. Первым идёт Смага. За старшего — Чёрный. Всё.

— Галоши надеть не забыли? — поинтересовался напоследок Назаров.

Увидимся ли? Щербо ещё не успел удивиться этой мысли, как её сменила другая, острая, болезненная: сейчас дадут в эфир «СОС — вражеские диверсанты!» и...

Через минуту все пятеро вместе с англичанином (тот поначалу попробовал было радостно воскликнуть «рашн гуд», но, очевидно, проникшись тревожной атмосферой вокруг, посерьёзнел и с молчаливым вниманием старался понять, чего от него требуют) выбрались из норы, спустились немного дальше вниз, встали на лыжи. Потом медленно, прикрываясь пушистыми холмиками, начали выдвигаться на рубеж. Никто из них не оглянулся.