Он продолжал слушать тишину, как вдруг обожгла мысль — у немцев окончилась лента. И сейчас второй номер торопливо подтягивает тяжёлую коробку с новой лентой, жмёт на защёлку, рвёт крышку магазина, откидывая прицельную планку, выдергивает порожнюю ленту, вставляет новую, смертельно опасную.

Это был его миг, который он едва не проворонил! «Всадить в черноту полмагазина, и...»

На ходу срывая с ремня связку, он бросился к сарайчику напрямик, не скрываясь, во весь рост...

«Война лишь открывает шлюзы для проявлений всего, что ты уже взлелеял в себе, являет твоё естество. Война ничего не отбрасывает, она лишь всё заостряет. И если ты был дерьмом до войны, то будешь им и здесь, на войне. В зверя быстрее всего превращается тот, кто не может объяснить жестокость войны религией, идеологией, моралью. Такие быстро разувериваются. Скотство, озлобление, отчаяние — это я понимаю, но полное одичание? Но именно такими и оказались Айхлер и Лангер. Хотя понятно, что полностью высвободиться из трясины жестоких и абсурдных проблем войны не дано никому...»

«Этот вывод уже из моего собственного опыта», — с горькой иронией подумал Гревер.

«Война вовсе не исключает работы духа. Скорее, напротив: самоанализ на фоне жестокого абсурда приобретает особенно острый привкус, причём работать над собой необходимо не поневоле, а ежедневно преодолевая леность и ограниченность разума, мужественно глядя истине прямо в глаза. Уместно ли здесь слово «мужество»? Мужество — это преодоление явной опасности, когда ты трезво осознаёшь, что на этом пути тебя ожидают страх, бессилие, безверие, желание отказаться от борьбы. Не этого ли требует сейчас от меня судьба?

К слову, красные выказывают эту способность в полной мере. Втроём они отважились атаковать метеостанцию. Их тактика наивна, они стараются отвлечь моё внимание от действий своей основной группы, которая пока что ничем себя не проявила. Я ожидаю их нападения ежечасно. У них нет шансов, и единственное, что вызывает у меня любопытство, — с какого направления они будут пытаться атаковать наш объект и насколько изобретательными при этом окажутся. Я приму непосредственное участие в бою с первой же минуты появления красных, поэтому через полчаса покидаю метеостанцию и переношу свой КП к Эрслебену. Делаю это не без сожаления, поскольку моя комната кажется мне символом домашнего уюта. Но...

Эта троица полоумных славян, обстрелявших нашу станцию, сумела взорвать дизель — теперь мы остались без электричества. Пришлось перейти на аккумуляторы. Красных мы, конечно, перебили. Однако, к сожалению, есть потери и с нашей стороны — пятеро погибших. Об этом факте, я, понятно, Центр не проинформировал. Позже будет видно, как это всё повыигрышней преподнести руководству. В моём положении это далеко не мелочь».

Гревер вспомнил, как перепрыгнул через неподвижные ноги раненого, оттеснил плечом ефрейтора и бросился к выходу. Потом домик метеостанции тряхнуло от близкого взрыва, и он понял, что они добрались до дизельной. Когда он выскочил наружу, без шапки, с пистолетом в руке, всё кончилось.

Кто-то из солдат, стоя почти в дверном проёме, обстреливал из ручного МГ пространство слева от себя. Гревер успел заметить долговязого десантника, который выронил автомат и замертво оседал на снег. До него было каких-то полторы сотни шагов. А в двадцати метрах от входа лежал второй. Снег медленно падал с неба и таял на нём, влага собиралась в ладони его вытянутой руки. На месте дизельной зияла чёрная воронка. Изувеченный дизель, накренившись, выдавался из-под кучи почерневших обломков, жалкий и нелепый. Рядом из снега торчал чей-то сапог.

Далеко на воде сиротливо покачивался мотобот, ветер и волны гнали его к противоположному берегу. На кормовой банке угадывалась неподвижная фигура солдата. С борта свешивалась чья-то голова.

А справа от входа он увидел двух своих. Они лежали рядом, голова одного из них упиралась в колени второго. К нижней губе этого последнего прилип погасший окурок сигареты. Очевидно, они были не готовы к бою. Подставились — и сложили головы. «Забыли, где они, сопляки... Да нет, сопляками их, наверно, не назовёшь, это обстрелянные солдаты. Скорее эти десантники выявили незаурядную отвагу, и, хоть замысел их был изначально примитивен, надо отдать им должное — дрались они храбро...»

Далеко впереди неподвижно лежали ещё двое.

«Теперь я оставляю на станции отделение, прежде всего, для связи с «Фленсбургом» и встречи подводной лодки. С точки зрения морали моя передислокация имеет лёгкий привкус бегства. Но так может показаться лишь дилетанту, и я надеюсь что старые солдаты меня поймут. Это не паника и не страх — военная целесообразность диктует нам способ действий».

Он поставил точку и резко закрыл тетрадь, изо всех сил пытаясь не выпустить вовне острую раздражающую мысль: удалось ли обер-фельдфебелю осуществить задуманное? Почему группа не даёт о себе знать?

Гауптман Айхлер втянул голову в плечи.

«Шансы у этих азиатских свиней нулевые. Их цель — наша «Ретсель» и новая секретная радиоаппаратура. Несомненно, эти молодчики из военной разведки. Или, может, даже из НКВД. Слишком деликатное дело им поручили, кого попало на такое не пошлют. Предлагать им сдаться бессмысленно — фанатики режима. Так что же, покориться судьбе? И оказаться в Сибири? Опять холод и снег? Подождём. Посмотрим, как будут развиваться события дальше. Судя по всему, этот офицер у них командир, стратег операции. Это нетрудно определить по выправке, лицу, по глазам. Он чем-то похож на нашего гнилого интеллигента Гревера, несмотря на щетину и почерневшее лицо. Да я и сам, наверное, хорош, по правде говоря... Их семеро. И если учесть, что командир обычно возглавляет основные силы, то это все. Или почти все. Есть ещё те, которые обстреляли нас у охотничьей хижины. Очевидно, что это сделали те трое, что сбежали с метеостанции. Наш доблестный командир даже не смог обеспечить содержание пленных под стражей! Наверное, часовые спали. Там, где отсутствует убеждённость, появляется расхлябанность. А от неё — лишь шаг до преступления. Но это так, к слову... Если я вернусь, то поставлю всех на место. Всех!

А пока что благодарю судьбу за то, что дала мне возможность избавиться от вероломного фельдфебеля. И надо признать, что я воспользовался ею довольно ловко. Они надолго запомнят Петера Айхлера, все эти интеллигентские недоноски! Значит, можно надеяться, что мне удастся-таки склонить фортуну на свою сторону. Но... Кто бы мог подумать, что за каких-то шесть часов всё станет с ног на голову?.. Впрочем, главное — не впадать в отчаяние. На что они надеются? С таким количеством людей... При том, что они утратили главное и единственное, что могло привести их к успеху, — внезапность... Нет, у них нет шансов, и когда они выдохнутся и начнут подыхать в этой стуже, надо не упустить момент. В моём положении надо держать ушки на макушке. Надо изображать обессиленного. Ещё посмотрим, чья возьмёт... А этот красный всё выпытывал, что, где, как. Но не слишком давил, надо признать. Наверное, понял, что имеет дело с истинным национал-социалистом, от которого информацию шиш получишь. Говорят, красные обращаются с пленными гуманно, хотя откуда возьмется гуманность у этих азиатов? Во всяком случае я вёл себя в соответствии с кодексом чести германского офицера, мне не за что себя упрекнуть».

Щербо оставил попытки разговорить немца. Пустая трата времени, как он и полагал с самого начала. Немец, казалось, впал в прострацию, стараясь, однако, сохранить надменно-каменное выражение лица.

«Жаль, этот фриц мог бы помочь. Количество людей, схема постов, график смен, границы участков, которые охраняются, расположение внутренних помещений, расписание сеансов связи, оперативное прикрытие, план экстренной эвакуации и так далее... Всё это, по идее, этот индюк может знать. Но он, кажется, уже сообразил, что убивать его мы пока что не собираемся, поэтому, несмотря на страх, вызывающе твердил: «Я вам ничего не скажу!» Вот же ж, гад! Когда план уже продуман и запущен, его сведения мало что могут изменить. Значит... Ладно. Сейчас меня волнует другое. В первую очередь: как этот Айхлер оказался в таком отдалённом от станции месте? Офицер, гауптман, он не похож на исполнителя чрезвычайной миссии, на личного представителя фюрера — тоже. Стало быть, с ним была группа. Где она? Или они потеряли друг друга в метели, что маловероятно, или группу уничтожили. Кто? Кроме них и нас, здесь никого нет. Выходит, наши?.. Чёрт с тобой, фашист! Молись своему фашистскому богу, тварюка, что возиться с тобой некогда. Но...»