Через мгновение, долгое и, в тоже время, быстролётное, изнутри послышался заспанный голос:

— Кого это затемно чёрт носит? Поспать не дадут... Это ты, Гайнц?

— Фриц, это я, Петер, — прижимаясь к дверям, как можно тише отозвался Смага.

Ворчанье за дверью утихло, и они услышали клацанье замка.

В ту же минуту сверху, со второго этажа, донёсся скрип дерева, и шаги чьих-то тяжёлых сапог взорвались в натянутых нервах.

Старшему синоптику лейтенанту Герхарду Туми не спалось. И хотя он давно привык к тому, что день в Арктике сменял ночь лишь номинально (ночью солнце не покидало небосвод), однако какое-то внутреннее беспокойство неизменно терзало его. Он прислушался к дыханию доктора Лангера, спавшего у противоположной стены, достал из пачки эрзац-сигарету «Юнона» и закурил.

«Тихо спит, как девка. А нибелунг просто обязан храпеть! Да он и сам, как фройляйн... Кожа белая, пальцы тонкие, длинные, губки какие-то капризные, а голос, как у продавца галстуков. Недоносок! Я всегда говорил, что солдат не может лечить. Это противоестественное сочетание — мундир с белым халатом. Будто бутерброд с дерьмом».

Надо было проверить посты, два внутренних и два внешних. Телефониста можно не трогать. Теперь, когда на их острове появились диверсанты, необходимо глядеть в оба. Не исключено, что эти четверо в подвале не последние. Пришлось выставить пост и на причале. «Бережёного Бог бережёт» — так, кажется, говорят эти русские свиньи.

Осторожно, стараясь не уронить, Тума снял со спинки кровати ремень с тяжёлым парабеллумом. Он не боялся нарушить сон обер-лейтенанта Лангера, но за другой стеной была комната командира, которого он уважал и даже побаивался. Натянув подбитые нерпячим мехом сапоги, он выпрямился во весь свой двухметровый рост и направился к двери. Он не знал, что сейчас комната командира пуста, а сам Гревер в эти минуты решает тяжёлую и деликатную задачу.

Смага мягко нажал, а через миг со всей силы толкнул дверь, Крапович сразу юркнул в проём, за ним в два прыжка — Чёрный. Последним, завидя огромного размера сапоги, появившиеся на верхних ступеньках, нырнул в сумрак комнаты Смага и тихонько запер дверь. Когда он услышал за спиной протяжный звук «х-ха», где-то на краю сознания промелькнула успокоительная мысль, что пока всё идёт как по маслу. Быстро оглянулся. У противоположной стены стояла медицинская кушетка, на котором спал фельдшер, но сейчас он, безвольно раскинув руки, лежал на коричневом линолеуме. «Этот выбыл, — машинально отметил Смага. — Пётр работает без осечек». У стен стояло несколько стеклянных шкафов, забитых хромированными инструментами. «Многовато стекла... Условия не для нас, надо бы поворачиваться поосторожнее...» — сокрушенно озирал этот храм эскулапа Смага. За дальним шкафом виднелись носилки, на которых под солдатским одеялом кто-то лежал, привязанный поверх одеяла ремнями.

Гриша?!

За дверью послышалась тяжёлая поступь подкованных сапог. Смага приложил ладонь к губам, давая знак хранить молчание. Чёрный медленно потянул автомат из рук Краповича, потом на цыпочках приблизился к Смаге и оттеснил его от двери.

«Сейчас Пётр «замочит» ганса, но стоит задеть этот стерильный шедевр — он как раз на дороге, — свирепо глянув на шкаф, подумал Смага, — и поднимется кипеш на весь архипелаг».

Он толкнул Чёрного, показывая на шкаф. Тот успокаивающе качнул головой.

Тяжёлые сапоги замерли у двери.

«Судя по скрипу, он весит по меньшей мере центнер... Зайдёт или нет?.. Неужели что-то услышал? Фельдшера ж вроде уложили тихонько».

Тишина становилась всё более гнетущей. Потом послышался стук в дверь.

— Гаевски, откройте. Это лейтенант Тума.

Смага замер. Потом искоса посмотрел на раскинутые руки фельдшера и прервав томительную паузу, глухо отозвавшись:

— Сейчас, господин лейтенант.

Крапович оттащил бесчувственного фельдшера и расчистил место для схватки, пристроив немца у стены. Чёрный немного выждал, после чего начал медленно поворачивать ключ. Смага мигом скользнул в тень двери, за ним — белорус.

«Только бы он не остановился на пороге...»

Лейтенант Герхард Тума сделал последние в своей жизни два шага. Он не успел ни увидеть своих врагов, ни удивиться, ни испугаться, едва лишь он переступил порог, как глаза залила раскалённая лава, а потом наступила тьма. Смага едва успел подхватить двухметрового великана, чтобы тот не рухнул всем весом на шкаф.

— Адпустив грехи... сахрани, Божа [11], — без особого сочувствия пробормотал Крапович и пошёл к носилкам.

Чёрный опустил автомат.

— Больших сопляков я ещё в жизни не видал, — разочарованно произнёс он.

— Ты имеешь в виду рост? — Смага удивлённо смерил взглядом немецкого лейтенанта, который вытянулся, сдавалось, на всю длину комнаты. Но, не дослушав ответа Чёрного, поспешил к носилкам, над которыми уже склонился Крапович.

Под одеялом лежал весь перебинтованный, потный, хоть выжимай, Щербань. Его зрачки расширились от боли, из горла вырывались лишь бессвязные хрипы.

— Гриша, мы пришли, Гриша! — говорил Крапович.

— Не трогай его, Василий, — деревянным голосом произнёс Смага. — Эта сволота неплохо его упаковала. Даже ремнями привязали, чтобы не сбежал. Мы его так на баркас и понесём. Надо только ещё чем-то накрыть. Быстро!

— Подожди, профессор, — остановил его Чёрный. — На вот, примерь, — он протянул ремень с тяжёлой кобурой, снятый с лейтенанта. — И куртку не забудь.

Сам Чёрный переобулся в сапоги лейтенанта. Крапович натянул фельдшеров бушлат, который нашли под кроватью. Там же они обнаружили шоколад, две пачки галет, фонарь и флягу-искусительницу. Всё порассовали по карманам. Нашли ещё один автомат.

— Готовы?

— Будем прорываться!

Неожиданно с носилок раздался слабый голос Щербаня:

— Со мной не прорвётесь, ребята... Послушайте, что скажу, — едва проталкивая слова пересохшим языком, задыхался горячим шёпотом Гриша Щербань. — Их здесь десятка два...

— Уже меньше, — прервал его Смага, но сразу умолк под взглядом Чёрного.

— ... Пост в тамбуре и снаружи, а на чердаке, кажись, станковой... я заметил, когда они меня на мороз... До баркаса дойти не дадут. Оставьте меня... сами уходите в обход... через чердак. Там и лыжи... а я вас здесь дождусь, а может, и помогу чем смогу... изнутри. Они меня больше не тронут, сам начальник запретил... не волнуйтесь. Здесь тепло... а вам куда со мной... Я дело говорю... — он задохнулся и замер.

Все молчали. Наконец Смага придушенным голосом, будто стесняясь самого себя, выдавил:

— Всё это фигня, конечно. Но в одном, братцы, он прав... Мы, лопухи, не учитываем очевидного. Раненый на морозе не выживет.

— Да, в тепле мы окажемся нескоро... Разве что на том свете, так и там, говорят, дубак...

— В этом ты, Пётр, прав, — подхватил Смага, — там ни махоркой разжиться, ни о девушках погутарить... Стало быть тепла мы ему обеспечить не сможем. Выходит?..

Вопрос повис в тревожной тишине. И каждому показалось, что они слышат громкое тиканье секундной стрелки на вялой руке немецкого фельдшера. Крапович наклонился над часами, снял их и положил в карман.

— Скоро очухается, — кивнул он в сторону немца.

— А может, врежем им, чтобы глаза рогом вылезли? — словно раздумывая, сказал Смага. — Они же сейчас все у нас в руках, тёпленькие, а, Пётр? Полтора десятка сонных фраеров — это ж раз плюнуть!

— Ага. Только головы сложить можно. А мы Бате живые нужны. Это во-первых. А во-вторых, того, что мы ищем, здесь нет, оно на леднике. Значит, разумнее не кончать их, а отвлекать. Гонять, как зайцев. И ты это понимаешь не хуже меня.

— Всё так, Петя. Это у меня эмоции... Прости.

Чёрный наклонился к измученному Григорию и осторожно сжал Щербаню ладонь.

— Мы вернёмся, Гриша, это я тебе обещаю, — и, порывисто поднявшись, пошёл к двери. Губы Щербаня вздрогнули и сложились в подобие улыбки. Говорить у него не было сил.