За те несколько минут, на которые они исчезли из поля зрения, вихрь догадок пронёсся в голове Щерба. Когда же через десять минут немцы опять возникли в окулярах бинокля и такой же размеренной поступью с интервалом в три метра, согласно уставу, преодолели обратный путь, он понял, что в подножье крайней скалы расположен пост визуального наблюдения. Обзор оттуда был замечательный — вся восточная полусфера морского и воздушного пространства, весь ледник на западе. Лишь северное направление, загороженное горами, и, наверно, прибрежный пак были вне их досягаемости. Но Щербо, наконец, увидел шанс. Небольшой, почти за гранью здравого смысла, однако он давал какую-то надежду.

Как болит поясница!.. Что поделать, в нашей профессии это — обычное дело. А комбинация должна быть продуманной и без проколов. Они, может, не знают, что такое единственный шанс. В его глазах полыхнул жёсткий блеск. — Мы им это покажем!

«Для многих природа во время войны перестаёт существовать. Мы всё начинаем воспринимать сквозь призму военного рационализма. Психика настроена узко однолинейно, и картина мира искажается. Предстаёт как продукт иссушённой души. Пока что мне счастливо удаётся избежать этого».

Когда ровно в 18.00 Щербо проследил смену поста, то увидел четырёх, вышедших из скалы и устало заскользивших к бараку. Он окончательно утвердился в своём плане.

Четверо. Пятый разводящий... Заступают на сутки. Из скалы носа не кажут. Наверное, имеется телефонная связь с бараком. Внутри должен быть пулемёт... возможно, крупнокалиберный... жратву доставляют раз в сутки, в полдень. Суточная смена — четверо, значит, всего караульных — двенадцать... К тем, кого я насчитал, надо прибавить и этих...

С Байдой и старшиной они обмозговали детали.

— Джафар, Сиротин! — чеканя слова, позвал Байда. В его серых глазах зажёгся злой огонёк. — Есть возможность размяться. Обойдя нашу нору дойти до края плато и попробовать определить, видно ли фашистам оттуда, с поста, оконечность побережья. Это первое. Второе: необходимо скрытно разведать возможность подхода к их посту с нашего направления. Пока что — наблюдение. Продвигаться до тех пор, пока не возникнет риск быть обнаруженными. Тогда — назад. Всё.

Многочасовое пребывание во влажной норе с двумя сухарями в желудке пробудили у Сиротина злость. Сначала он завидовал тем, кто жировал внутри барака, греясь у огня. Однако зависть не лишила его дальновидности. Он помнил, что тем, кто сидит в тепле, жить осталось не так уж и долго, что их стерегут замёрзшие и голодные волки, к которым он причислял и себя. Скорее бы добраться до вражеского горла. Теперь он уже хотел не так тепла, как смерти тех, кто сидит в этом тепле.

— Выходит, мы — покрытые изморозью белые волки... а те... покорные овечки? Не-ет, не туда тебя занесло, Жора. Не-ет! — промычал он вслух, тяжело качая головой. — Желание убить — разве это чего-то стоит? Вырвать жало у этого змеиного кубла— вот то, что нам надо. Чтобы не наводили на минные поля наши корабли, чтобы не сбивали с курса наши бомбовозы, чтобы не шпионили, не шарили в нашем эфире, чтобы скорее закончилась эта кровавая бойня — вот для чего мы здесь. А что придётся при этом убивать, так война — беспощадна. Может, через миг и мою фамилию вычеркнут из личного состава и впишут в список потерь. Среди живых людей — мёртвая фамилия... Ладно, может, мы и волки, окоченелые, голодные... А гадючник этот разнесём на куски, дай только время. А они, наверняка, там зажрались и костерят своего фельдфебеля лишь за то, что кофе холодный и «зюппе» ненаваристый...

... Щербо потёр щеку задубелой от мороза рукавицей. Злость не проходила.

Чего так Джафар ковыряется? Примеривается, прикидывает... Ничего им оттуда не видно. Нам сейчас влево, к их тропке приблизиться надо и оттуда к подходам к посту приглядеться. А снег, как назло, перестал, и небо светлеет...

Вдруг до ушей донеслось далёкое, едва уловимое жужжание. Мгновение он прислушивался, пытаясь определить природу звука. Звук был металлическим, тяжёлым. Он поднял глаза к небу и увидел на норд-осте силуэт самолета, летящего на малой высоте.

— Дальний морской разведчик — определил Щербо. Самолет шёл прямо на них, и опознавательные знаки различить было невозможно. Он летел на высоте где-то метров пятьсот, теряя скорость и заваливаясь на правое крыло. Подкрыльные поплавки были почему-то выпущены. По-видимому, экипаж готовился к посадке на воду. Правый двигатель горел, оставляя позади себя шлейф дыма. Пламя всё стремительнее рвалось на поверхность. Щербо уже слышал его рёв. Оно уже лизало подкос и мощный пилон, на котором крепилась средняя силовая часть крыла с обоими моторами. Правый винт уже почти не вращался. Пламя вот-вот должно было перекинуться на второй двигатель, расположенный всего в двух метрах от первого.

Самолёт был почти над фашистской базой, когда под ним один за другим раскрылись три купола. Фашисты ничем себя не выдали. Это успел подметить Щербо. И лишь когда самолёт с надсадным скрежущим рёвом окончательно завалился на крыло и, резко теряя высоту, начал падать куда-то на северо-западный край острова, из барака стремительно выскочил полувзвод — солдаты задирали головы к небу и одновременно быстро надевали лыжи, — отлично среагировали! Скрёжет мотора затих за горами, но взрыва не было, и теперь только парашюты парили в холодной тишине полярного неба.

Щербо жадно вглядывался в скалы на востоке, где был пост, который они недавно обнаружили, смотрел на барак, откуда готовились выступить на поимку парашютистов пятнадцать отборных гренадёров, на три купола и пытался заново оценить ситуацию, которая так внезапно изменилась. Мысли сплетались в клубок вопросов: чем нам грозит это случайное вторжение? Можно ли воспользоваться ситуацией для своей пользы? Какие преимущества получает группа? Не нарушит ли это разработанного Щербом плана? Можно ли помочь союзникам, которые в этот момент болтаются между небом и землёй и с каждой секундой приближаются к фашистской западне? То, что это английские лётчики, он определил по концентрическим кругам — опознавательным знакам королевских ВВС. Чем обернётся это воздушное вторжение — всплеском бдительности немцев или, наоборот, её притуплением, эйфорией от удачи, которая столь внезапно свалилась с неба? Сколько часов им отпущено? Вопросы роились, наслаиваясь друг на друга. Он вдруг снова почувствовал, как кровь пульсирует аж где-то в солнечном сплетении. Там невыносимо пекло, но ноги оставались ледяными... Он на мгновение зажмурился, а затем тихо скомандовал готовность.

За две минуты всё было свёрнуто и группа выстроилась у него за спиной.

Тем временем парашюты продолжали опускаться. Уже было очевидно, что они приземлятся на ледник. Однако двух из них ветер начал сносить на северо-восток, по ту сторону немецкой станции, почти на антенное поле. Третий должен бы был приземлиться за три десятка метров от их укрытия. Немцам пришлось разделиться: десяток фигур свернули в северо-восточном направлении, другая пятерка быстро приближалась к норе. Захватить одного увязшего в снегу лётчика, вооружённого только пистолетом, было для пяти опытных солдат, несомненно, лёгким делом. Щербо видел пилота, который судорожно дёргал за стропы, пытаясь продержаться в воздухе подольше, и с тревогой пытался угадать место его приземления.

Хоть бы всё закончилось быстро и без крови, тогда они нас не обнаружат. А если?.. Отойти мы, конечно, успеем... Они даже не поймут, что случилось, их внимание сейчас рассеяно. Этим пятерым жить осталось недолго, поэтому доложить начальству они ничего не успеют. А те вряд ли смогут быстро организовать погоню. За кем? Куда? А мы — на юго-запад, потом — побережьем на север. Спрячемся в скалах. Ну а дальше?..

Лётчик наконец коснулся ногами снега, взвихрил фонтан белой пыли и начал лихорадочно укрощать опавший купол. Фашисты успели приблизиться на сотню метров, уже были слышны их весёлые возгласы.