Они уже три часа шли рыхлым снегом, и Гвоздю с большим трудом удавалось скользить — лыжи были хуже некуда. Он шёл в связке между двумя немцами и едва успевал за первым, из-за чего задний конец верёвки время от времени провисал, и тогда дюжий немец, шедший позади, орал на него. Последним, особняком от них, держался, вероятно, офицер, который настороженно следил за их передвижением. Так они и шли в снежном безмолвии, тревожно озираясь на вершины ледника, откуда их догонял густой туман.
Лыжи, шуршание снега и ломота во всем теле... Гвоздь выжидал. Он понимал, что на равнине, да при такой видимости шансов оторваться от немцев у него никаких. Они шли вглубь острова, северная часть которого была почти плоской. Значит, его время ещё не пришло. Но он всё равно с какой-то надеждой раз за разом оглядывался назад. Исполинская белая полоса надвигалась сзади, и конвоиры оглядывались всё чаще и чаще. В их глазах читалась тревога.
«Давайте, давайте, гансы... Поджилки затряслись? Замечательный островок вы выбрали. Ветры меняют направление чуть ли не каждую секунду и как бог на душу положит».
Однако его надежды померкли, как только первый немец остановился и, протянув руки вперёд, что-то хрипло и весело прокричал.
В полукилометре впереди и слева Гвоздь увидел какое-то деревянное строение, похожее на приземистый сруб. Немцы сошлись в круг и обменялись несколькими короткими фразами, среди которых он уловил лишь слово «красные». Видимо, эта избушка и была целью их похода, и они опасались найти здесь «красных» десантников. Их весёлость быстро сменилась озабоченностью. Гвоздь прекрасно понимал её причину: из дымохода вился лёгкий, но отчётливо различимый даже на таком расстоянии, дымок. Там были люди! «А фриц, гляди, как зенки свои выпучил! Чисто удав!» Удава Гвоздь никогда не видел, но сейчас ему почему-то показалось, что глаза у удава должны быть именно такие, как у этого фашистского офицера. «Ладно, не немцы, тогда кто же? Наши? Охотники-норвежцы со шхуны? Но шхуна явно уже не первую зимовку здесь торчит, тех людей на острове давным-давно нет. А охотники — какие сейчас, к чёрту, охотники? Выходит, наши? Батя? Нет, они рядом с фрицами дислоцируются. Может, Смага? Ведь ты их путь так до конца и не проследил... Может, им удалось дать дёру?.. Так или иначе, но теперь уши надо держать востро. Смотри, не прозевай, Иван. Всё равно — своей смертью не помрёшь...»
Гауптман Айхлер старался говорить чётко и спокойно. После инцидента на леднике он сумел полностью овладеть собой и обдумать свои дальнейшие действия. «Им» не удастся ни избавиться от него, ни запугать. Под «ними» он подразумевал прежде всего майора Гревера и обер-фельдфебеля. Не исключал и того, что после возвращения на базу столкнётся с проявлениями враждебности со стороны других. Но он был уверен в себе благодаря той силе, что стояла за ним. Поэтому хотя и испытывал сейчас некоторые колебания, но отдавал приказы голосом, в котором не звучало не единой нотки неуверенности или сомнения. Силы он распределил следующим образом: первым должен был идти Фегман, за ним, в связке с пленным, — обер-фельдфебель и последним, немного поодаль, — он сам. Сначала он хотел было пустить пленного впереди себя и прикрываться им, как щитом, но сразу же передумал — неизвестно, чего можно ожидать от этого грязного выродка, пусть с ним мается Ран, у него это выйдет лучше. Да и пленный будет отвлекать внимание фельдфебеля от него, Айхлера. В том, что Ран не оставил своих чёрных замыслов относительно него, гауптман не сомневался. В этот критический момент могло произойти всё что угодно. Поэтому и решил идти следом за подчинёнными глубоко в арьергарде, соблюдая максимальную осторожность. Они проверили оружие, Айхлер вытащил и заранее зарядил ракетницу: тройная зелёная — «хижина занята красными» — и ещё раз оглядел свою группу.
Немец-здоровяк без страха стоял вплотную к Гвоздю, однако вёл себя осмотрительно. Он закрепил каким-то причудливым морским узлом верёвку на поясе Гвоздя. Проверил слабину и остался доволен. Гвоздь перехватил холодный быстрый прищур вражеских глаз. Немец работал спокойно и уверенно, без дрожи в пальцах. Он именно работал, — с уважением, внезапно прорвавшимся сквозь ненависть, подумал Гвоздь.
Потом медленно и осторожно они двинулись к одинокому домику, погружённому в снег едва ли не по самую крышу, ежесекундно ожидая оттуда выстрелы.
Они приблизились к дому на критическую дистанцию и полукругом расположились у дверей. Немцы залегли и изготовились к стрельбе, только Гвоздь остался стоять — один посреди сплошной чистой белизны. Фельдфебель резко дёрнул верёвку, и Гвоздю тоже пришлось лечь. Потом фельдфебель пододвинулся к нему поближе, сократив расстояние метров до четырёх, и, неодобрительно покачав головой, погрозил пальцем. «Суровый вертухай, будь он неладен!..»
В хижине, сдавалось, будто и не теплилась жизнь, и, если бы не дым, можно было бы поклясться, что сюда никто не наведывался по крайней мере лет пять. Человеческих следов вокруг не было. Да и не удивительно, метель всё замела, сравняла. «А избушка, видать, норвежская. По-любому, не славянская. Мы ставим срубы из брёвен, а не из досок. Сейчас будет бой, а я?.. Надо на этого броситься... но он грамотно лёг, дистанция великовата. Попробую-ка подобраться...»
Он начал потихоньку придвигаться к фельдфебелю, который вперил в двери внимательный, напряжённый взгляд. Смерти в бою Гвоздь не боялся, но не в нынешнем его положении. Беспомощным, будто скотина на привязи! Нет, не сейчас!
После недолгого выжидания крайний слева, оказавшийся ближайшим к двери, отважился отстегнуть лыжи, резко выпрямился и зигзагом бросился к избушке. Гвоздь ожидал очереди, как сигнала, и готовился к последнему прыжку. Но хижина затаилась — немец, сделав две коротких перебежки, упал почти у самых дверей. Теперь он был в мёртвом пространстве, его уже не могли достать из дома. Последним упругим рывком немец бросил тело под скат крыши и прижался спиной к слепой стене. Неужели там — никого?
Фельдфебель собранно и невозмутимо, бросив лишь беглый взгляд через левое плечо в сторону офицера, небрежно дёрнул за верёвку, давая понять Гвоздю, что надо подняться и шагать вперёд. Гвоздь от такого унижения испытал сильное искушение броситься на фашиста именно сейчас, когда дистанция была минимальной. Броситься и вцепиться в горло! А там — пан или пропал. Но, встретившись глазами с немцем, понял, что тот его просто сомнёт и отбросит в сторону, как обгорелую спичку, — силы были слишком неравными. Он обмяк. А от немца не укрылась его мгновенная решимость, наверное, он прочитал её во взгляде пленного. Поэтому, когда Гвоздь, повернувшись спиной, зашагал в сторону хижины, немец дал верёвке натянуться.
Они двинулись вперёд, и немец всё время сворачивал вправо, стараясь быть за спиной пленного, прикрываясь им. Гвоздь понял, чего тот добивается, и не артачился. Так они добрались до лыж, оставленных другим немцем, который сейчас стоял под стеной хижины и внимательно следил за их продвижением, не выпуская из поля зрения и дверь. Потом он припал ухом к стене, но внутри, по-видимому, было тихо, потому что через какое-то время немец скривившись, взмахнул рукой, что значило — внутри тишина.
Потом он переместился к окну и со звериной настороженностью, в любую секунду готовый отпрянуть, припал к нему. Дом оставался немым. Почти полминуты немец внимательно и терпеливо всматривался в темноту лачуги. Каждое мгновение Гвоздь ожидал выстрела. Он приготовился к смерти, но собирался прихватить с собой и фельдфебеля. Верёвка натянулась и Гвоздь задумал дёрнуть её на себя и выставить навстречу лыжные палки. Если вовремя упасть, то, возможно... Он понимал, что разница в силе и весе между ним и его конвоиром даёт ему мало шансов, но другого выхода не видел.
Немец у окна вдруг резко отшатнулся. Гвоздь ощутил, как напрягся его конвоир. Потом немец у хижины опять осторожно придвинулся к стеклу и начал вглядываться во что-то, что насторожило его, но уже в одну точку, не крутя головой. Наконец он оторвался от окна, перевёл дыхание и, сняв рукавицу, сначала отогнул указательный палец, потом опустил книзу большой и развёл ладони. Гвоздь видел, как цепко следил за этими сигналами фельдфебель, как шевелился ствол его автомата, готовый изрыгнуть смерть. «Один? Мертвец? Кто?»
