Откуда у самого Фалолеева появилось и набрало столь несокрушимую силу убеждение, что только Рита способна составить ему в этой подлой жизни счастье?.. Только раз признался он себе в действительном раскладе: жуткое новое положение после разборок Кента — материальное и физическое, — разом обратило его в изгоя, персону, нежелательную для дружбы, общения и соседства. Женщинам он представал теперь адским пугалом, от вида которого у них панически разбухали зрачки, для мужчин он стал воплощением самой махровой неудачи, какая только способна оседлать человека и каковую вошло в моду почитать за проказу, опасную инфекцию, — это вместо принятого прежде сострадания!

Его откровенно избегали, шарахались, расчётливо вытесняли из круга общения и уж тем более не вели речь о знакомствах. Страшное по своей природе одиночество (среди людей, но один-одинёшенек), которое за пяток лет, без сомнения, одолело бы и самого Робинзона Крузо, для Фалолеева явилось пыткой невообразимой. Он не спал ночами, бесконечно крутил в голове вспоминания о прошлых днях своих разухабистых, бесшабашных, доверху залитых достатком внимания и свершившимися усладами собственных прихотей.

В надежде заново прожить приятные физиологические и внутренние ощущения, которых ему в своё время хватало с головой и которые когда-то взрывали его неописуемым наслаждением, он восстанавливал в памяти многочисленные картины вечеринок и интимных объятий, что давно имели место быть, изголодавшимся воображением добавлял туда всяческих буйных красок, неудержимой страсти, вожделения.

Распаляясь, он не мог укротить мысль, что отдал бы сейчас всё за возможность хоть на минутку, секундочку ускользнуть в те далёкие дни. Он приглашал дьявола для выгодной сделки и ждал его искренне, с надеждой, потому как не боялся более ничего — его самого глаза людские без утайки отражали как дьявола!..

Увы, увы! Как ни старался он памятью и воображением, картины эти не имели и грамма осязательной природы, не приносили ни удовольствия, ни успокоения. Наоборот, осознание неохватной, не укладывающейся в голове потери, злобно рвало его в клочья. Он, Гена Фалолеев, из золотого полновесного рубля ржавой копейкой стал, ущербной, презренной, никчёмной!!!

Из ночи в ночь, даже сонный, без чувств, метался он по кровати, как самый последний тифозник, и, сам того не желая, сгребал застиранную простыню телом и беспокойством своим скручивал её в верёвку… Во сне и наяву заимел он привычку ослабевшим жёлтым кулаком в бессильной ярости стучать но стене или тумбочке, выбивая у несчастных своих родителей слёзы ужаса и страданий…

И насытившись однажды мучениями до обморока, он вдруг понял, что нуждается в опоре, возведённой от сердца, а не на телесном интересе. «Что тело? — словно другими глазами осмотрел он себя, — разве три года разврата пошли мне впрок, насытили каким-то божественным эликсиром, снабдили удовольствием до конца жизни?»

Очень наглядно выходило, что нет. Да, он набит воспоминаниями, и воспоминаниями вроде бы интересными, животрепещущими, но… от них теперь больше разочарования, больше беды… Вернуть ничего не вернёшь, зато душу и тело изголодавшимся псом терзает потребность женского тепла, положенной природой близости. И от невозможности оного выжигает всё внутри беспросветное раздражение, злоба, а от осознания тупика, карцера, в котором его прочно замуровала подлючая жизнь, клокочет лишь бессильная ненависть ко всему миру…

Живот вчерашнего добра не помнит, да только вчерашнего добра в теле человеческом не помнит и ещё кое-что…

После долгих, бесконечных раздумий, что же ему делать, в памяти всплыла вдруг Рита, и крепко, будто якорем, зацепила образом своим всё настроение его и всё жизненное намерение. Он тысячу раз восстановил ту, ничем не примечательную ночь, и в какой-то миг, охваченный неистовым жаром, утвердился в заключении — она единственная, кто питала к нему настоящую сердечную любовь! Вывод этот турнул его из родительского дома в Мценске и погнал в Читу пытать счастья. Он уезжал в приподнятом настроении, полный надежды, оживления, он хотел верить, что Рита до сих пор одна и не откажется связать с ним судьбу…

В поезде, проводя длинный путь больше в лежачем положении, он не раз попытал себя на предмет, сможет ли он сам крепко и беззаветно полюбить ту девушку, женщину, которую когда-то сердцем равнодушно отторгнул, ту девушку, «видок» которой он с высоты тогдашнего своего положения с циничной небрежностью еле-еле оценил в «четвёрочку», ибо затягивать в постель «троечницу», пусть на раз, уже полагал недостойным себя.

Но теперь облик Риты он рисовал с каким-то сладостным умилением и совсем не боялся её приплюснутого носа, широких скул, наоборот, находил их милыми, притягательными и даже единственно нужными ему в этом мире! Он уже рисовал нежные картины совместного будущего, воображал прикосновения своих пергаментных неказистых пальцев к её желанному лицу, прикосновения, в которые он вложит всю трогательность, всю накопленную нежность, всё выстраданное душой покаяние.

Он засыпал с именем её на устах и к концу пути на прежние сомнения лишь мечтательно улыбался — он полюбит Риту! Сочтёт за честь полюбить!

Григорьев после ссоры с Ритой и безуспешной поездки к Андрею остыл лишь к вечеру, употребив к тому же стаканчик водки. Зато потом даже обрадовался, что в «нейтрализации» Фалолеева сам собой сложился тайм-аут. Нет слов, облегчение вышло бы громадное, турни Андрей этого ходока из города, а вдруг бы переборщил в этих тёмных разборках и с размаху заделал бы из отставного старлея труп?

Фалолеева всё-таки жалко — тот, несчастный, искал счастья, что рвётся искать каждый человек, да только со своими планами насчёт Риты опоздал, дурачок, навсегда, как полоумный дремучий пенсионер после трёх денежных реформ опоздал в магазин со старыми советскими рублями.

Тайм-аут, так тайм-аут! И от греха подальше и для его задумки — шанс. Григорьев решил пока не звонить Рите и не появляться, а подождать её выбора: что там окажется сильнее — жатва давней любви, пусть поздняя, непредсказуемая, или безоблачное счастье Егорушки?

Как ни раздирало Григорьева беспокойство за будущее, на паузу он согласился из-за одного немаловажного открытия, о котором долго в своё время не подозревал: характер у Риты с рождением сына прорисовался далеко не сахарный, к тому же подкреплённый большой внутренней силой и изрядным упрямством.

И характер, и сила в своих крайностях ему, к сожалению, оказались неподвластны. Сила характера, упрямство проявлялись в том, что не водилось за Ритой мелочных истерик, не рыдала она по пустякам и не трясла в наигранном унижении, в наигранной слабости плечами, не бросалась в заходящийся женский вой с выпученными глазами. Отнюдь, в трудную минуту стиснутые почти до крови губы, такие любимые Григорьевым, милые, сочные, распахнутые настежь глаза и… редкие крупные слёзы, самые отборные из тех, что уже никакой силой не могли удержаться… и лелеяла она исключительно свои, только ей ведомые мысли…

Если упрётся Рита в своём решении жить с Фалолеевым — он окажется бессилен: Егорушка хоть и Олегович по отчеству, да фамилию носит мамину. Распишутся эти «голубки» в ЗАГСе — вовсе беда, любой милиционер на страже их брака. А вы, Олег Михайлович, чешите огородами, куда глаза глядят, и тщательно пережёвывайте прошлогоднюю ботву!

А не будет он унижаться до такого позорного совета! Пусть Рита делает что хочет! Пусть попробует обойтись без Олега Михайловича, пусть свободно поплавает в непредсказуемом море любви! У него тоже гордость человеческая есть, и посмотрит он, как придётся там ко двору мценское колченогое чудо!

Да он уверен на двести процентов, ничего у них не получится, вглядятся друг в друга как следует и разбегутся, словно перепуганные зайцы!

Зато потом его никто не будет попрекать, что лишил, подлец, счастья любящие сердца, отговорил, такой-сякой, от «гуманитарной помощи» покалеченному артиллеристу-аферисту! Не собирается он ни лишать, ни отговаривать, ни танцевать с нижайшими просьбами возле Риты! Он наберётся терпения, поглядит со стороны, как молодая мама хлебнёт с этим подарком горя да запросится обратно под крыло.