— Один нюансик, — голос Григорьева против воли окрасился нервозной хрипотцой. Горупай грузно сделал пол-оборота назад, поднятыми вверх широкими, густыми бровями изобразил не совсем приятное, но вынужденное для него ожидание.

— Прежнего вида у него и близко нет. Худой, лысый… прихрамывает, на лице вертикальный шрам…

Рита гладила Егорке футболки, рубашечки, шортики, гладила, отстранившись от мира. Тягостные мысли столь навязчиво одолевали её, что ей не хотелось даже урывками смотреть в телевизор. Она пристроилась с гладильной доской так, чтобы стоять к нему спиной. Другой и, пожалуй, главной причиной того, что она почти уткнулась лицом в стену, были обильные слёзы, которые она не желала показывать сыну.

Руки Риты сами собой водили утюг, так и сяк вертели детское бельё, а из головы не шёл Фалолеев. Перемена Гены из холёного, самодовольного красавца в несчастного, пришибленного судьбой изгоя, его появление в столь жалком, покалеченном виде поразили Риту до тех потаённых сердечных глубин, которые, как ей думалось, уже надёжно были прикрыты забвением и крепко огорожены иммунитетом на несчастную любовь, который она выработала в себе сама и где для пущей памяти повесила незримые таблички «Не заступать!»

От той любви всё развеялось через страшную боль и бессонные ночи… но приезд Геннадия, лавина признаний нужных и не нужных, приятных и пугающих, настойчивые предложения соединиться, то робкие, умоляющие, то вопиющие о личном горе, то переходящие в вызывающий натиск, — тут было намешано всего много и сумбурно (но, без сомнения, искренне), обнаружили для Риты задачу чрезвычайно сложную. Решительно, тотчас выпроводить гостя за дверь она оказалась не в состоянии, а потом ниточка, за которую с такой надеждой ухватился Фалолеев, окрепла и теперь для её разрыва требовалась гораздо большая сила.

Появление Фалолеева аукнулось неприятностями и Олегу Михайловичу. Григорьев не заполнял собой того сердечного пространства, которое отвела Рита для любви даже с учётом предупреждающих «табличек». Уважение, взаимная ответственность, привязанность — вот через что она обустроила с Олегом отношения, но никак не через крепкую любовь.

А Фалолеев, что ворвался в их жизнь хоть и смятенным, но нахрапистым пиратом, немедля кинулся на абордаж этих пусть и весомых, добропорядочных принципов, но совсем безоружных против сильной любви между мужчиной и женщиной…

В гот вечер, когда Фалолеев нежно прижимался к потрёпанной капитанской шинели, с Ритой тоже произошло необычное событие: кто-то невидимый внутри неё, улучив момент душевной слабости, вырвал у ней перед собой же обязательство принять Гену. Внутренний голос настойчиво втолковал Рите — раз путь несчастного Фалолеева выложился сюда, в далёкую Читу, значит, это имело смысл, и ей этому смыслу надо подчиниться.

Она неожиданно для себя согласилась взвалить ношу этого неведомого смысла, но уже через пять минут вновь и вновь пытала собственный разум: что же руководит ею в этом нелепом обязательстве — жалость или любовь? Она терзалась и искала ответа, в чём для неё сокрыт смысл воскрешения объекта прошлой любви? Но ответа по-прежнему не находила, а внутренний голос ничего не пояснял, он, казалось, имел одну задачу — будоражить нервы и лишать покоя.

В результате великого смятения, боясь отступиться от обещанного, Рита стала с особым страхом ждать Фалолеева. Но тот не беспокоил её ни в день душевной капитуляции, ни в следующий. Трескучий звонок если и оживал, то за дверью непременно оказывались Олег Михайлович или её мать.

Без фалолеевских визитов прошло ещё пять дней, и Рита так истерзалась их боязнью, что дала себе новое слово: «да» действует ровно неделю с момента подчинения её внутреннему голосу. Потом хватит — она никому ничего не должна!

Сегодня вечером, когда выходил назначенный срок, Рита занесла с балкона ворох стираного белья. Она посмотрела на часы с большим облегчением: «Всё! Прощай, Геночка Фалолеев! С какими объяснениями теперь ни заявишься, ответ будет один — нет! Нет! Нет!» Решительностью для отказа Рита наполнилась небывалой — «Сам виноват, дважды своими руками счастье упустил!» Значит, так суждено свыше, а лично она чиста…

И всё же, взявшись за утюг, Рита горько заплакала: Гена, Геночка… бесшабашный, бедный Генка!

Она рыдала, кусая губы, и знала — сегодняшние слёзы, самые обильные и самые отчаянные за этот злополучный месяц, последние из-за Фалолеева. В них окончательная точка его и её отношений, точка пусть и скорбная, нелёгкая, но зато жирная и сулящая облегчение. История закрыта на семь замков и ни при каких обстоятельствах пересмотру не подлежит!

— Когда «малыши»? — потянул её сзади за платье Егорка.

Рита вскинула голову на часы, что висели напротив, хлюпнула носом.

— Совсем скоро, сынок.

Мальчик обещанием остался удовлетворён и стал возиться рядышком, катая по полу маленькую пластмассовую пушку, время от времени посматривая на немой экран телевизора. Там шли местные криминальные сводки, прочно обосновавшиеся в телевизионном меню демократической России, которые, как считали воротилы телебизнеса, чрезвычайно быстро полюбились населению.

Если бы Рита включила звук, она бы услышала новость о том, что сегодня утром за окружной дорогой найден труп мужчины тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Для тех, кто внимал сообщению, дикторша хорошо поставленным голосом пояснила, что смерть гражданина наступила от удушья, но выяснить, имеются ли в данном случае признаки насильственной смерти, следствию только предстоит.

Она также добавила, что у покойного был обнаружен паспорт на имя Черныша Геннадия Борисовича, однако идентифицировать труп именно как законного владельца паспорта пока затруднительно — слишком большие визуальные различия. Словно в доказательство, была крупно показана фотография из паспорта Черныша и снимок лысой головы покойного — сухой, глиняного цвета, с закрытыми глазами.

Егорка, игравший на полу, при виде головы несчастного Геннадия Борисовича с интересом уставился в телевизор — что-то в детском сознании соотнеслось: дядя Гена, несколько раз приходивший к ним в квартиру, и та неподвижная, безжизненная голова.

— Дядя! — крохотным розовым пальчиком Егорка ткнул в телевизор и снова повторил: — Дядя!

Рита, стоявшая к телевизору спиной, не сразу отвлеклась от своих мыслей и поддакнула совершенно машинально.

— Дядя, сына, дядя! — окончательно освобождаясь от слёз, она любовно, нараспев проворковала: — Дя-ядю там Егору-ушка уви-идел!. - и взглянула на часы.

До передачи «Спокойной ночи, малыши» оставалась последняя минута. Рита отложила бельё, взялась за пульт.

Когда она включила звук, фотография покойного Фалолеева с экрана уже исчезла, а дикторша зачитала последнюю, полагающуюся в таких случаях строку:

— Лиц, что-либо знающих о Черныше Геннадии Борисовиче, просят обратиться в милицию по телефону ноль два.

Фамилия Черныш ни о чём Рите не говорила, и она спокойно переключила канал. Раздался перезвон колокольчиков, и в телевизоре появилась заставка детской передачи «Спокойной ночи, малыши».

Егорка отставил в сторону игрушечную пушку, на хлипеньких, полусогнутых ножках подскочил с пола.

— Малыши! Мои малыши! — радостно залопотал он высоким звонким голоском.

— Твои, твои, — ласково сказала Рита и, наклонившись к сыну, крепко поцеловала его крошечную кучерявую макушку.

Сухонький, невзрачный Пиманыч сонно шаркает по крыльцу тусклыми, потрескавшимися калошами. На ранние шаги Пиманыча разом сбегаются кошки — от хозяина полагается кормёжка, к которой они привыкли как к ритуалу должному и незыблемому. «Кончилась вам благодать», — вдруг ворчит старик и очень нехорошо теребит ногой пустую кошачью миску. Кряхтя, он пристраивается на гниловатую, осевшую ступеньку, с удовольствием закуривает.